Город в конце времен

Тифону не ведомо ни время, ни пространство. Он бездумно существует в сгущенной бесформенности размером меньше самой ничтожной точки. По большей части его можно описать – подобно тому, как можно описать муз или Брахму, – лишь отрицаниями: он не представляет собой то, не представляет собой это…

Давайте все же попробуем упростить ситуацию и воспользуемся человеческими словами, обозначающими мотивы, виды деятельности и эмоции, которые ведомы людям, – так гораздо проще донести смысл, пусть даже переврав его по ходу дела.

Итак, когда Тифон впервые заметил существование нашего дряхлеющего космоса, он почувствовал вакансию – и шанс. Старый космос обладал малым набором защитных свойств. Его многочисленные наблюдатели были рассеяны по обширнейшей и истонченной геометрии, что поизносилась за долгие, декадентские эры. Подобно упавшему в лесу дереву-исполину, медленно истекающему живицей и волей, сердцевина космоса начала крошиться.

Тифон был юн – по меркам вещей, которые не знают времени, – и неопытен. Даже самые крошечные, самые бесформенные претенденты на власть обязаны доказать свои качества. Это и был его шанс – пустить корни, словно семечко, упавшее в трещину гниющего, питательного кряжа-подвоя. Он бы вознесся над умирающим мирозданием, разросшись до благородного великолепия.

До Божественности.

Он не ожидал никакого сопротивления. В этом-то и состоял его просчет. Он не знал, как задействовать, обратить в свою пользу конфронтацию и дерзкое неповиновение: навыки, необходимые любому богу. Заряд творения – свобода нестесненной воли – порождает любовь.

Но только не для Тифона. Всякий раз, когда он сталкивался с вещами, которые хоть в чем-то не шли с ним в ногу, противились, он кончал с ними – с превеликим страхом и ненавистью.

А затем нашел это занимательным.

Он упивался ненавистью, и несколько триллионов лет эту ненависть ничто не могло остановить.

Тифон нашел, в чем состоит его первейшее свойство.

Однако сейчас, во всех возможных пространственных измерениях, начали появляться концовки, последствия объединялись в единую картину. Тифон уже не был юным богом или бесконечно малой точкой, обретаясь везде и нигде одновременно. Он приобрел своего рода ограничение, нежелательную субстанциальность – конденсируемую из дубль-пустоты, моноблока-подстилки подо всем возможным творением, – произрастающую из мельчайшей виртуальной пены самого что ни на есть крошечного вакуумного пузырька.

Тифон обретает пространственное измерение и форму – он распухает и расползается. В страстной, бессмысленной любви к деструкции и разрушению он окончательно теряет фокус целеустремленности, который некогда прикладывал к сиюминутным прихотям и капризам.

Сверхрастянутый космос – крошащийся подвой – одряхлел до того, что превратился в ловушку. Кружатся армиллярные лезвия Брахмы. Нынче здесь неподходящее место для раздутого, недисциплинированного божка.

Тифону осталось только из последних сил молотить по стенкам своей вращающейся тюрьмы, вызывая еще больше страданий и лишаясь любых возможностей на хороший конец. Свою грязь он растянул назад во времени, извращая творение, вызывая бесконечные циклы тупо расточаемой боли. Он подталкивает наш космос к гнусному концу, растворяя пространство и время вплоть до точки начала, – пожирает и портит все познаваемое.

Можно лишь предполагать, что ожидало Тифона в более счастливых обстоятельствах. Не исключено даже, что нам, испытавшим на себе ядовитое прикосновение, следовало бы проявить жалость – всем нам, до единого человечка.

Всем, почувствовавшим скверну, которая проистекает из будущего, а не из прошлого.

Последний грех.

Однако мы не годимся на подобные умозрительные поступки. Мы не способны испытывать жалость к неудачливому богу.

А посему…

Не будем. Ни к чему его жалеть.