Криптограф

— Вообще-то я еще работаю. — Она прислоняется к стеклу, неуверенно расслабляется. Плечи мерзнут. Иногда по ночам — обычно по ночам — Лоренс бывает самим собой. Иногда нет. Дождь все стучит, стучит за окном.

— Ты слишком много работаешь.

— Все так говорят.

— И ты знаешь, что еще говорят.

— Что?

— Сплошь работа и никаких развлечений.

— Я развлекаюсь.

— Ну конечно. Над чем ты работаешь?

— Ничего особенного.

— Это он?

Она слышит, как меняется его голос. Ее всегда бросает в дрожь, когда природная горячность Лоренса выходит за пределы комфорта. Такое случалось и прежде, столько раз — не сосчитать. Проще всего повесить трубку, оставить его наедине с собой, проще всего. Но она здесь. Слушает.

Лоренс думает, это потому, что она все еще любит его. Он никогда не говорил, но она знает.

А она никогда не говорила ему, что, как бы ни любила его — в разное время по-разному, — все перевешивало сознание вины. Никогда не хватало времени объяснять.

Годы прошли с тех пор, как Лоренса из-за жалоб вынудили уйти на пенсию. Анна вспоминает, как ее вызвали пред светлые очи Совета. Вспоминает облегчение от того, что не она совершила ошибку. Она пыталась объяснить его запои, перепады настроения, и они все это уже знали. Она сказала, что чувствует, как Лоренс теряет самоуважение, и они кивнули и подняли глаза от экранов, будто знали и это.

И все это было правдой. В Налоговой о Лоренсе знали почти все. Но Анна не может вспомнить, почему не солгала. Это же было нетрудно. Вместо этого вспоминает свою убежденность, веру в то, что поступает правильно. Ради достоинства Лоренса и ради клиентов. Ради Налоговой и ради себя. Она делала то, чему научил ее Лоренс: собирала все факты.

Трусость, подумала она. Это была трусость — не солгать.

— Это он? — снова говорит он. — Ты занимаешься Джоном Лоу?

— Да.

— Ты знаешь, я почти ревную.

— Не стоит.