Книга духов

22
18
20
22
24
26
28
30

Пятилетний Генри находился на попечении дедушки со стороны отца в Балтиморе. Генерал По, в былые времена славы, водил дружбу не с кем-нибудь, а с самим великим Лафайетом. Щедрость, снискавшая ему amitie[38] Лафайета, была главной чертой в характере генерала. Он и в самом деле растратил все свое состояние и потому не смог взять опеку над братом и сестрой Генри – Эдгаром и Розали. Летом 1810 года им пришлось отправиться с матерью в Ричмонд к началу театрального сезона, ибо Элайза По была ярчайшей звездой в созвездии, известном как «актеры мосье Пласида». Предполагалось, что она будет выступать в амплуа инженю еще много лет. Говорили, будто она способна – нет, куда более чем способна – исполнять репертуар, состоявший из двухсот ролей, но особенно она блистала в спектаклях по пьесам Барда: Корделия, Офелия, Джульетта, Миранда и так далее.

Ставшая невестой в пятнадцать, а через три года вдовой, Элайза Арнолд потянулась к собрату по профессии – Дэвиду По. Вместе они объездили с гастролями привычный театральный маршрут – от Бостона к югу до Саванны, – однако талант Элайзы настолько превосходил актерские способности мужа, что он привык к безвестности, находя утешение в пьянстве. Очень быстро он сошел сначала со сцены, а потом исчез из жизни супруги и детей. Но Элайза не сдалась и с труппой «Пласид и компания» прибыла в Ричмонд, где ей спустя два года предстояло скончаться от туберкулеза. В некрологах писали, что сцена лишилась лучшего своего украшения. А Эдгар и Розали (мальчику не исполнилось и трех, девочка еще не научилась ходить) лишились последней родительской опоры.

На первых порах детей взяли в дом мистера и миссис Льюк Эшеров – друзей и покровителей Элайзы, но сами Эшеры, тоже актеры, постоянно находились в разъездах и отнюдь не были идеальными воспитателями. Оттуда – когда после смерти их матери прошло всего несколько недель – брата и сестру отправили порознь в дома Джона Аллана и Уильяма Макензи, людей состоятельных, чьи жены как бы выиграли детей в качестве приза в некоей церковной лотерее. Отныне дети должны были проживать под их крышей наглядным и безупречным доказательством высокой нравственности, бескорыстия и щедрости опекунов.

Элайза Арнолд резко села, оставив длинные пряди черных волос в руках Мамы Венеры. Это, впрочем, явно не причинило трупу ни малейшей боли.

– Мне было… – начала она, но, запнувшись, поправила себя: – Мне сейчас двадцать четыре года. И я была знаменита – хорошо известна, хотя и не свободна.

– Откуда тебе, дамочка, знать о несвободе, лучше помолчи об этом.

– Скажу яснее. Средств для независимой жизни у меня было недостаточно, и, хотя возможностей обеспечить себя хватало, ни с кем в союзе я не состояла, когда… когда начала умирать. – Она состроила трагическую гримасу и притворно зарыдала. Но в следующей ее фразе прозвучала неподдельная печаль: – Умирая, я оставляла сиротами двух мальчиков…

– Постой-ка, – вмешалась Мама Венера. – Ведь ты произвела на свет троих.

– Да, и ее тоже, не спорю.

– Вот-вот, и ее.

– Она что дурная трава в поле.

– У нее, как у тебя, тоже ведь сердце есть, – урезонила ее Мама Венера. – В целости и продолжает биться куда лучше, чем твое.

Насчет Розали они еще долго пререкались. Стало ясно, что Элайза Арнолд неодинаково привязана к своим детям. Если коротко, то она сожалела о том, что непутевый Генри выпущен на волю, горячо обожала Эдгара и начисто отказывала в любви Розали.

Рассказ возобновился:

– Кто сгорел – всем известно.

Безразличие в голосе Мамы Венеры плохо вязалось с ее рубцами от ожогов. Тем временем Элайза Арнолд приняла прежнюю позу – раскинулась на столе навзничь. Обрубками пальцев Мама Венера вычесывала из шевелюры покойницы листья и сучки, комки грязи и тому подобное. Клочья волос, которые застревали между белыми зубьями скребницы, она стряхивала на пол.

– Пожалуй, что так, – заключила актриса.

Ее лица я теперь не видела, но прочее, доступное обозрению, смущало. Я поднялась со стула и, обойдя стол кругом, встала возле книжных полок.

– Да, в тот вечер театр был набит до отказа. Человек семьсот, наверное, набралось.

Она проговорила это, пристально вглядываясь в потолок – с улыбкой, словно вспоминала о приятном сне.