Бледный

После детского дома он отслужил и сразу же пошел в институт, а тут вдруг «ельцилюция» — бардак в стране. Жил в общежитии, потому что никак не мог найти время оформить подмосковную жилплощадь — в Чехове, в Дмитрове, в Одинцове. Что он, студент девяностых, имел общего с хлынувшими в народ ваучерами, казино, компьютерами, бандитами, жаждой наживы, приобретательством, суетой, рекламой? Как он, живя в Москве с её фантастической атмосферой, манившей к роскоши, к миллионам, к счастью, мог выбить квартиру у наглой, жадной, тащившей все в свой карман бюрократии? Этому не учил вуз, выпускников которого готовили для перспективной сферы — банковской. Тогда каждый день совершались чудеса, каждый день появлялись кумиры, фирмы с громкими именами; двадцатилетние делались миллионщиками, и портреты их тиражировали СМИ. Всё наполнялось духом разгула. Всё бушевало, всё обещало… Какая там жилплощадь в Чехове?! Все — в Москву! Тем более он встретил Лену. Балованная, она выбрала отчего-то не давних поклонников с их апломбом. Девяткин знал, чем отличается от Лениных кавалеров. Те — эгоисты, папенькины сынки, транжиры, моты, амбициозные врали. Он — скромный, сдержанный, вдумчивый и заботливый. Ленин папа тогда уже был богат, но особо не выставлялся, потому что в те годы откат был ещё возможен, спрос за госсуммы, ставшие частными, был бы строг. Но Лена была достаточно умной, чтоб не искать богатого. Любя «улёт», не желала иметь с собой рядом такого же, как она. Девяткин для неё был то что надо — утёс в бурной жизни, якорь… Не сказать, что любил без чувств, — но, когда она привела его на квартиру в центре Москвы, он, томящийся по уюту и семейственности, сразу размяк. Сыграли свадьбу. Жили сначала в городе. Лена, спасаясь от суеты и, как потом призналась, от самой себя, съехала с ним сначала к отцу в Барвиху, а позже — в выстроенный для них дом… Он упустил своё. И сейчас, через много лет, понял, что пути назад нет, что бежать некуда и негде сказать: я здесь хозяин. Он — почти бомж.

У перекрёстка, в трёх километрах от дома и в двенадцати от Москвы, у того самого перекрёстка, где вчера совершилась трагедия, а сегодня ходили люди и ездили иномарки, он углядел вдруг деву. Она расспрашивала о чем-то прохожих, бросаясь на них с вопросами, как интервьюер. Бархатные штаны до икр, туфли, жилет поверх майки, бледные руки с плакатом и другой плакат — на спине. Взор блуждает, волосы длинные, вытянутое, чуть лошадиное лицо… Человек-реклама. Что у ней на картонках, издали не прочесть. Лет тридцать, голос — контральто… Дева наткнулась на его взгляд, и он немедленно дал газ. Но — вспыхнул красный. Тормозя, чуял: дева следит за ним. Маргиналов он опасался. У него не было главного средства защиты от них — самодовольства и убеждённости в правильности собственной жизни. Он чувствовал: параллельный мир, о котором твердила фантастика, — не что иное, как эти люди с их тягой к анормальному и отвергаемому. Он знал, что его путь — не истинней их неприглядной веры. Он допускал, что запросто может выпасть, в силу каких-нибудь обстоятельств, из банковских сфер в бомжовые.

Тронув влево, как только светофор позволил, он видел, что дева провожает его взглядом.

— Катя… — Он повернулся к дочери, собираясь выяснить, где она видела его с девушкой. Прямо спросить — нельзя, поэтому он искал маневр. Понял, что нужно спешить: милиция, собрав факты, вновь вызовет его выяснять. Знает ли он такую-то? Где сошлись? Как расстались? Он, невиновный, должен будет открыться. Он бы и сделал так. Но как это интерпретируют? «Чистых» фактов не бывает. Всякий факт преднамерен. А судьи кто? Кассирша, которой он платил за презервативы? Уже одно то, что его связали с жертвой, указывает: его выдали.

Кто?

Что этот «кто» наврал?

Видели их в магазине? Или в машине?

Или когда он держал на её ногах руку? Этот факт будет трактован, понял Девяткин. Именно на этом факте можно построить дело. Интим припишут — и нафантазируют. А реакция Лены, когда огласят улики в виде его следов на мёртвом теле? Интим породит гипотезу шантажа и так далее, до убийства. Он родственник олигарха, стало быть, дело выгодно прокурорам, судьям, сыщикам, адвокатам не только в смысле пиара, но и финансово. Уже и следователь наседал, предвкушая взятку за то, чтоб найти и учесть смягчающие мотивы.

— Катя, — сказал Девяткин, — вы были вчера в Москве?

— Of course, — изощрялась дочь.

— Где?

— Пап, в паре бутиков, потом дед купил компьютерную игру, потом к дяде Владу ездили на Солянку в фирму, потом ресторан, десерт. Потом Макдональдс, все не хотели, а я хотела, я кофеёк пила. Круто! Мама с дядей Серёжей и с тётей Дашей тоже там были, мы сидели, а дед с дядей Владом ездили по делам. Мне подарил… — дочь протянула руку с «Ролексом» на запястье, — дядя Серёжа. Я понимаю, что это дорого. Обещаю, пап, не разбить… Дядя Серёжа, пап, из Америки. Потом ездили… Да что тебе, папа, сказать? — Дочь скользнула взглядом по Тоне. — Когда много денег, весело. Правда? Это не пол мыть. Потратили задень больше, чем Тоня за год.

— Это ж надо! — вскрикнула та шутливо. — Не за один год — за десять, Катя.

— Тоня, ты бедная? Плохо.

— Катя! — пресёк Девяткин. — Ну, — поинтересовался, — и вы что ж… ехали из Москвы?

— Ехали. Кто, пап, та ногастая была в «Форде»?

«Видела!» — понял Девяткин. Он не осмелился уточнять, видела дочь «ногастую», или руку его на «ногастой», или всё вместе. Незачем, чтоб Тоня знала: как она ни проста, слух разносит, в первую очередь, персонал. К тому же ему стыдно… Незачем заострять внимание на потребности мужчины класть руку на ноги женщины. Лучше не вспоминать вообще этот случай, пусть позабудется.

— Пап, кто?

— Знакомая, — соврал он. — Вы, Тоня, как, довольны? — он совершил манёвр.

— Чем, Пётр Игнатьич?