Бледный

— И Влад, и Петя, — продолжила Дашка, — мыслят в туман не так, как мыслили бы в день яркий. Если они и не творят безнравственного, то его возможность проходит анализ и апробацию. Я уверена. Убеждена! Не в осуждение, Влад, — поправила Дашка. — Я ведь особая. Для меня преступление, как его трактуют закон или мораль, — не преступление. Зло приходит через добро. Если кто-то вынужден совершить зло, то потому, что к этому привёл долгий путь делания добра. Это, кстати, мысль не моя, а древняя. Границы между двумя понятиями размыты, добро и зло взаимозаменяемы.

— Кое в чём ты права, — согласился хозяин.

— За вашу, Фёдор Иванович, жизнь, — сказала Дашка, — вы убеждались в этом многажды. Вы, крупный номенклатурный деятель в СССР, не могли не видеть — и в новых законах новой России удостоверить, — что бывшее зло стало добром, а бывшее добро — злом.

— Ты что, о частной собственности? — Глусский резал ножом бифштекс. — Которая из гонимой стала ценимой? О коллективизме, из ценностей перешедшем в разряд вторичных явлений в эпоху частной инициативы? О стариках, которым почёт — пенсия в сто долларов? О том, что человек человеку больше не брат, не друг и не товарищ? Но это социум. Фёдор Иванович возразит, что есть незыблемые добро и зло, относящиеся не к сферам политики, но к сферам личностного порядка. Так, Фёдор Иванович? Не убий, скажем…

— Не укради и прочее? — спросила Дашка. — И здесь тютю твои вечные якобы ценности. Для одних зло то, что другим добро. У нас в отношении одного и того же диаметральные точки зрения. Но никто не решится в этом сознаться.

— Я, — ожила Катя, — честная и хочу, чтоб умерли все гувернантки и… кое-кто ещё, — она уставилась на Дашку.

— Ты, Дарья Дмитриевна, права, — согласился хозяин. — Чтоб не плутать, надо одно: придерживаться семейных ценностей. Вот чем нельзя манипулировать. — Тесть смолк.

Девяткин понял, что это — камень в его огород, что он-де нарушил ценности. Он понял, что разговор, идущий в его присутствии, но без его участия, ведется о нём. Дашка что-то пытается ему открыть. Поэтому он не ел, водил ложкой в супе и вдумывался в подтекст, чтобы в конце перейти к вопросу, ради которого сидел здесь. Целенаправленно, с пользой и эффективно.

— Какое же, — начал молчавший Влад, — я планирую преступление? Коль у нас пифия, пусть скажет, что там за криминал? Когда я начну его?

Дашка держала в вытянутой руке фужер, пока подошедший в перчатках официант наполнял его из бутылки.

— Ты, Влад, уже его начал. Пока преступление выглядит и невинным, и мотивированным заботой о ближнем. Плоды будут позже, если удастся то, что ты задумал. Может, и не удастся… Я не осуждаю, так как — все слышали — я призналась, что нет ни добра, ни зла, но только частные интересы. Где что убавится — в другом месте прибавится. Вот формула добра и зла. Тебе станет лучше, кому-то хуже — но это, так сказать, жизнь. Дерзай.

Катя вдруг соскочила и, подбежав к роялю, забарабанила что-то дисгармоничное. Все поморщились, кроме Глусского. Дочь злится, догадался Девяткин, ибо не может понять, о чем говорят, вот и решила привлечь внимание. Он пропустил момент, когда ласковая девочка превратилась в норовистую. Впрочем, сколько лет он видел её лишь вечером или утром — сонную, спокойную и поэтому милую. Он замечал, правда, в ней и капризность, и высокомерие, но не считал их системными. Да и в розовом доме тестя он бывал редко и только с Леной — тогда обстоятельства складывались иначе. Лена вносила дух праздника и досуга, направленный на внешнее: на обсуждение блюд, нарядов, погоды, лошадиных статей или иных подобных вещей.

— Прекрати, Катя! — бросил он резко.

— Пап, скучно! — закричала она.

— Мы не услышали, — настаивал Влад, — конкретики. — Он в упор следил за Дашкой, облокотившись руками о стол и уткнувшись подбородком в сжатые кулаки.

— Чё вы хотите, Влад Фёдорович, — кривлялась та. — Меня и без того считают сплетницей. Да и скажи я, чем докажу? Вы с присущим вам обаянием возразите, а меня сочтут дурой, кликушей. Я лучше уж в обобщениях; философия тем сильна, что конкретику сводит к понятиям и показывает, что мир вообще — сплошное преступление. Я, и даже Петя, скромный наш Петя, в какой-то ситуации можем сорваться. Вот я о чём. Вы можете тоже не то начать делать. Я о тумане-катализаторе, так сказать.

Девяткин услышал свой тихий голос:

— Кроме тумана, многое может вывести из себя.

— Любой пустяк, — подхватила Дашка. — Поэтому расстроенным людям следует спрятаться и переждать дурной час. Вот Лена…

Глусский на этих словах на полкорпуса повернулся к ней, свесив руку со спинки стула.