— Эва как…
— И грозится разбойный лорд на Тесору идти и огню ее предать. А после — на Катандерану саму! Видать королевскую корону примерить хочет.
— Да ну…
— А то!
Дождь зарядил пуще, хлестко стучал по кожаному пологу фургона, Ласточка даже подумала — не зашнуровать ли полотнище, прикрывающее вход, накрепко.
«Ладно, доделаю штопку, а там уж можно и в темноте прокатиться».
Чавкали колеса, проворачиваясь в раздолбанном пехотой и рыцарями дорожном месиве, поскрипывали ступицы, впереди хриплый голос затянул песню, такую же монотонную, как ливень за прогибающимися стенами повозки. Другие голоса — глуховатые, далекие — подхватили.
Песня тянулась размокшей дорогой, иголка с привычным скрипом втыкалась в льняную ткань. Свет, проникающий внутрь фургона, был серым.
Говорливый проводник на облучке притих, видно притомился чесать языком, сидел, покашливая в кулак. Горбушка бурчал что-то, потом угомонился тоже.
По обеим сторонам дороги тянулись широкие поля, заросшие короткой пожелтелой стерней, за полями пушился темным лес, тяжелое небо налегало сверху.
Ласточка шила, фургон трясся.
В такую погоду только и делать, что вспоминать…
…Та весна походила на осень. Утренние сумерки перетекали в вечерние, днем шел дождь, а к ночи подмораживало. Поеденный туманами снег отступил в канавы и под заборы, обнажая тоскливый городской срам. Чуть позже весна прикроет его травкой, а лето — пылью, но пока Старый Стерж был похож на прокаженного в язвах и отрепьях.
Поздно вечером кто-то затопал на крыльце и загремел кольцом, и Ласточка подумала, глядя на темный ставень, что откроет сторож. Но сторож спал пьяный и не открыл, а к грохоту кольца прибавились невнятные возгласы и удары ногой. Тогда Ласточка взяла свечу и отправилась открывать сама.
— Кого мары принесли?
— Ласточка! — заорали из-за двери. — Отворяй! Получи недожмура, пока дышит.
Васк, угольщик из Бережков, он возил уголь и в гарнизонную больничку. Ласточка отвалила засов. В дверном проеме, на фоне синей мглы, нарисовалась горбатая фигура в обвисшей шляпе.
— Что у тебя?
Васк заслонился от света черной ладонью. Под ногами у него лежал ворох обледенелых тряпок, завернутых в рогожу, которой угольщик накрывал груз в повозке.
— Да вот, валялся в колее… Кажись, придавил я его. Грех такое на душу брать, вот, тебе приволок.
ebooksa