Последняя жатва

Умничка производит расчет, отстукивая количество акров, остающихся не убранными, на боковой части своего бедра. Она считает все. Я где-то читал, что это форма невроза навязчивых состояний, но сам я думаю, что она просто чересчур умна и ей это мешает.

– Ты сумеешь сохранить тайну? – спрашиваю я, присев на корточки, чтобы смотреть ей прямо в глаза.

Она сцепляет руки на своей тощей талии.

– Ты же сам отлично знаешь, что сумею.

– Ого, а что это случилось с твоим пальцем?

– Просто порезалась о край бумаги, и не вздумай менять тему.

Я тру затылок.

– Сегодня у комбайна немного забарахлил мотор – но я это исправлю. – Она переводит взгляд на окно, и я знаю точно, о чем она сейчас думает. – Не беспокойся, я наверстаю то, что не успел. И не выходи в поле. – Я протягиваю руку, чтобы потрепать ее и без того растрепанную белокурую челку, но она уклоняется. Теперь ей уже не нравится, когда кто-то дотрагивается до ее волос. – Я займусь этим после школы. Заметано?

Она делает вид, что застегивает губы на молнию и запирает на замок, после чего вкладывает в мою руку воображаемый ключик и вприпрыжку несется на кухню.

– И заклей порез бактерицидным пластырем, хорошо?

Мимо, жужжа, пролетает муха. Я смотрю, как она садится на голую стену гостиной над каминной полкой, на то самое место, где раньше висело распятие.

И сразу же вспоминаю тот вечер.

Отец вернулся домой c собрания Общества охраны старины с совершенно безумным видом.

– Йэн Нили знал… они все знали, – проговорил он.

Мама подумала, что он опять напился ржаного виски, который гонит Чарли Миллер, но я сразу понял, что он не пьян. Он был в ясном сознании и напряжен, слишком напряжен, как будто его переполнял адреналин.

Снимая со стены над каминной полкой тяжелое металлическое распятие, он все повторял: «Золотой телец… это и есть шестое колено… семя сие»[2]. Он смотрел прямо на меня, когда говорил это, говорил с выражением гадливости на лице. Мама попыталась утихомирить его, но он оттолкнул ее к стене и стремительно выбежал из дома. Я бежал за ним до самого неубранного пшеничного поля, хватая за руку, пытаясь остановить. Он повернулся, прижимая распятие к груди. – «Я должен остановить зло, прежде чем оно родится, – сказал он, взглядом пригвождая меня к месту. – Да простит нас Бог, сынок».

В тот вечер на небе не было луны. И не было звезд, как будто они знали, что собирается сделать мой отец и им было невмоготу на это смотреть.

– Пятнадцать минут, Клэй! – кричит мне мама из кухни.

Выкинув воспоминание из головы, я бегу на второй этаж, включаю кран, сбрасываю с себя одежду. И начинаю дрожать от холода, как осиновый лист, ожидая, когда бойлер нагреет воду, хотя когда очередь доходит до меня, вода никогда не бывает по-настоящему горячей, а только теплой. Такова одна из многочисленных «плюшек», которые несет с собой жизнь в обществе трех особ женского пола: мамы и двух сестер. Я переступаю через край ванны и задергиваю пластиковую занавеску. Звук ржавых колец, к которым прикреплена занавеска, о металлический стержень заставляет меня вспомнить копытце, застрявшее в ножах жатки комбайна. И меня снова бросает в дрожь.

Я пытаюсь вообще об этом не думать, но когда думаю, мне совершенно не понятно, как этот теленок мог оказаться там, в поле. Ранчо Нили закрылось и до ближайшего скотоводческого хозяйства надо ехать через два города, до самого округа Монро. У теленка была золотистая шерстка, такого же цвета, как пшеница. Такого же цвета, как тот золотой телец, о котором толковал мой отец перед тем, как умереть. Прежде я никогда не видел теленка такого цвета. Он был не старше одного дня от роду. А значит, он никак не мог добраться сюда сам.