Однако не все рыбаки пожелали сменить рыбную ловлю на выращивание «волшебных зерен».
Нашлось лишь несколько семей, решивших стать, подобно Хигучаку, земледельцами. Для них нужно было расчистить в сельве поля.
Мы уже знали, как это делают люди Толлы, и помогли вчерашним рыбакам выжигать в лесу поляны.
Дым поднимался над сельвой. Он ел глаза и был горек на губах, как и труд, который предстояло вложить в освобождаемые поля.
Ночью над подожженными джунглями поднималось пламя, сливаясь в зарево, словно предвещавшее восход нового солнца людей Земли.
Вместе с Эрой Луа я смотрел на это зарево и ощущал непередаваемое волнение. Я думал о будущем.
Эра Луа, касаясь меня плечом, тоже была взволнована, но, может быть, совсем по-другому.
Но оба мы (что мне, звездоведу, было совсем непростительно!) не вглядывались в раскинувшиеся над нами звезды, не старались разглядеть среди них ту, которая уже начинала разгораться, увеличиваясь в яркости, знаменуя тем трагическое сближение двух планет, которое должны были предотвратить старшие братья людей по разуму, мариане.
Николас МОНСАРРАТ
ЖЕСТОКОЕ МОРЕ[1]
В саду, возле маленького особнячка на окраине Ливерпуля, Ферраби играл с ребенком, шестимесячной девочкой, уже начинающей немного ползать и восторженным писком откликающейся на свое имя. Ферраби нравилось чувствовать себя отцом. Начиная с катания ребенка в коляске по вечерам и кончая приготовлением ванной с точной температурой воды. Но больше всего он любил просто смотреть на ребенка, разговаривать с ним, чувствуя, как маленькие нежные пальчики теребят его руку. Его отпуск проходил в простых радостях. Но он ни на что его не променял бы. Однако сейчас, играя с ребенком на солнышке, держа его теплое тельце, чувствуя под пальцами его нежную розовую ножу, он был мысленно далеко в море, где взрывались и тонули корабли.
Такие мысли приходили к нему периодически. Он ничего не мог с собой поделать. В любое время дня и ночи память могла возвратиться к «Компас роуз». Он начинал с грустью думать о том, что будет после отпуска. Иногда, как, например, сейчас, он поражался контрастам жизни. В один и тот же момент он мог ощущать счастье настоящего здесь, в саду, и угрозу своему будущему там, в Атлантике. Будущее казалось ему слишком страшным. Он ненавидел всей душой это будущее.
Он больше ничего не говорил Мейвис. Зато иногда разговаривал о войне с ребенком. Сейчас, когда его бросило в дрожь от мыслей о будущих страхах, девочка заагукала, подползла к краю коврика и мягко уткнулась носом в траву. Тихий плач прекратился как по мановению волшебной палочки, едва Ферраби взял ребенка на руки и нежно прижал к груди. Мейвис, привлеченная шумом, вышла из дому, с улыбкой любуясь ими, замедлила шаги. Благослови его Бог… Ей было приятно видеть Гордона счастливым, забывшим невзгоды.
Локкарт провел время в Лондоне, хотя и без подобных треволнений. Отпуск его протекал спокойно. Он остановился в квартире своего приятеля, который отправился в Америку в какую-то загадочную командировку. Локкарт мог бы легко почувствовать себя одиноким, но за порогом лежал Лондон.
Его родной, его любимый город, поврежденный бомбами, но сохранивший все свое обаяние. Бары. Театры. Концерты. Просто бездумные прогулки по улицам, вдоль реки или по открытым зеленым паркам. Все это было рядом, у него под рукой. И он использовал все это до конца, с полным удовольствием и разнообразием.
Он встречался со многими знакомыми — случайно, по какому-то совпадению, по договоренности. Больше всех ему запомнились встречи с людьми, порожденными Лондоном военных лет.
В кафе «Рояль» Локкарт увидел человека, который был его боссом в короткое и бесславное время работы в одном из рекламных бюро Лондона. Локкарт взялся за эту работу где-то в середине тридцатых годов, когда оказался на мели. При других обстоятельствах он ни за что не согласился бы заниматься делом глупым и скучным. Его задачей было сочинение рекламных текстов к товарам. Босс был явно озадачен несколько легкомысленным подходом Локкарта к столь ответственному делу. Все чаще и чаще писанина Локкарта возвращалась обратно с пометками босса: «Слишком резко», «Слишком официально», «Пожалуйста, помягче». И однажды даже: «Слишком неделикатно напоминать о слюне». Настал наконец день, когда придуманная Локкартом фраза, заканчивающаяся объявлением о собачьем печенье: «Собаки его любят», была отклонена в пользу фразы: «Никогда еще собачьему миру не предлагали столь лакомого кусочка». Тогда Локкарт понял, что терпению его пришел конец, независимо от того, есть у него деньги или нет. Он ждал момента, чтобы сделать прощальный жест. Как-то утром он нашел у себя на столе записку. «Придумайте, пожалуйста, подходящее объявление для паточных конфет мистера Болджера». Локкарт немного подумал, написал строчку на том же листке, взял шляпу и ушел. Хэмишоу, его босс, имел возможность познакомиться с прощальным перлом своего бывшего сотрудника: «Паточные конфеты Болджера роскошны и черны, как Ага-Хан».
Мистер Хэмишоу всегда держался напыщенно. Во время войны его назначили на работу в министерство информации контролировать мысли целых континентов. И бывший босс Локкарта стал напоминать бога-олимпийца. Он встретил Локкарта рассеянным поклоном и произнес:
— Перекусите со мной, — словно предлагал святое причастие какому-нибудь еретику. После беседы Хэмишоу сказал: — У вас прекрасная служба. Но должен признаться, что в нашем министерстве считают вас… Ну, немножко отсталыми, что ли.
— Отсталыми? — беспристрастно повторил Локкарт. Хэмишоу кивнул, сунул в рот сэндвич и еще раз кивнул:
ebooksa