Как выбрался из квартиры старика, я не помнил. Было лишь ощущение, что квартира выплюнула меня, будто скорлупку от семечки. Кое-как я спустился по ступенькам, норовившим выскользнуть из-под ног, и, пошатываясь, вышел, во двор.
В небе разлился мрак позднего вечера.
Когда вернулся домой, оказалось, Игорь давно уж там. Как ни в чем не бывало, спросил меня, где я шлялся? Отвечать не стал. Мать разогрела мне остатки ужина. Но я смотреть не мог на еду, к горлу подкатывали рвотные спазмы.
А недели две-три спустя Кольян открыл мне кое-что.
Игорь ведь умолчал о тех инструкциях, которые получил от Кольяна. Откуда сам Кольян все это взял, я не спрашивал. Короче, Кольян на что-то обменял Игорю магический амулет, выточенный из дерева, который следовало повесить на шею перед тем, как входить в квартиру старика. Этот амулет был якобы проверенным средством, защищал от гипноза, а возможно и от магии, если старик и впрямь ею пользовался; защита не позволяла чужой воле овладеть тем, кто носил амулет на себе. Только нательный крестик, если был, обязательно следовало снять и положить себе в обувь, под пятку.
Похоже, Игорь сделал так не только со своим крестиком, но и с моим. Когда я поднимался по лестнице спиной к Игорю, у него была возможность незаметно вложить полученный от меня крестик себе в кроссовок. Могу представить, как поджаривался Игорь на жгучем желании проверить, что случится в квартире старика с ним, защищенным с помощью амулета, и со мной, лишенным всякой защиты.
Когда я припер брата к стене, потребовав честно рассказать, как все было, Игорь ответил, что ни в какую квартиру к старику мы не входили — «Неужели, не помнишь?» — но, поднявшись на этаж, увидели, что там заперты все двери. Тогда Игорь ушел на троллейбусную остановку, а я, дескать, сказал, что зачем-то задержусь.
Говорил Игорь с такой искренностью, что хотелось ему верить, но я-то ведь помнил… Впрочем, сказанное Игорем звучало правдоподобно, мои же воспоминания были каким-то бредом.
— Я видел, как ты входил в ту комнату, ну, во вторую комнату. Что там было? — допытывался я.
— Дурак, что ли? Я тебе говорю, никуда я не входил. Какая, нафиг, вторая комната?! Я и в первой-то не был. У тебя, походу, крыша сдвинулась.
В итоге, я оставил Игоря в покое. Подумал, может, я, и правда, помню то, чего не было? Или же Игорь, войдя во вторую комнату, столкнулся там с чем-то таким, о чем настолько не желает говорить, что теперь отрицает даже и то, что, вообще, заходил в ту квартиру.
Крестик я, кстати, потом нашел у себя в комнате на полу.
После этого случая доверять Игорю я перестал. И сам Игорь как-то странно изменился: взгляд потяжелел, ухмылка стала более желчной, в общении часто затормаживался, словно думал о чем-то своем, невыносимо долго тянул с ответами, когда его спрашивали, вообще, стал как-то мрачно рассеян.
В армии я почувствовал, как же это хорошо, когда нигде рядом не маячит даже тень моего брата. И потом, съехав на съемную квартиру, я вздохнул с таким облегчением, словно с головы моей сняли целлофановый мешок, в котором задыхался годами.
Пятнадцать лет дышал свободно. Успел и жениться, и развестись. Детей, правда, не завел. Сменил работу, из своей сюрвейерской компании ушел в другую компанию, занимавшуюся контейнерными перевозками, где зарплата повыше.
И вот, позвонил отец, сказал, что Игорь мертв.
Убили его, подумал я, или же он сам себя прикончил? Оказалось — второе. Меня это ничуть не удивило. Самоубийство Игорю шло. Такой патологичный любитель экспериментов, как он, пожалуй, мог прикончить себя из любопытства, ради опыта. Игорь, когда впадал в экспериментаторский раж, делался просто одержимым.
Хоронили его без церковного отпевания, свечей и молитв. Самоубийц ведь, даже крещенных, не отпевают. Есть, правда, какие-то исключения на этот счет, только к Игорю они не относились.
Он вспорол себе живот остро заточенным кухонным тесаком. Не из самурайских соображений — японской культурой брат не увлекался, — а черт знает из какой прихоти. Его нашли уткнувшимся лицом в собственные изгрызенные кишки. Умирающий, он занимался самопожиранием.
И делал это в бывшей моей комнате; родители всегда держали ее приготовленной к моему возможному возвращению, надеяться на которое не переставали.