Рай

2

Итак, в день, когда намечался отъезд дяди Азиза, Юсуф без малейших угрызений совести растрачивал время, карауля свои десять анн. Отец и дядя Азиз пришли домой вместе в час. Мальчик видел, как мерцают в жидком свете их тела, когда мужчины медленно двигались по каменной дорожке к дому. Они шли молча, опустив головы, сгорбив от зноя плечи. Обед уже был накрыт — только для них — в гостиной, на лучшем ковре, Юсуф самолично поучаствовал в последних приготовлениях, чуть подвинул одну-две тарелки для пущей красы, заслужил широкую благодарную улыбку выбившейся из сил мамы. Заодно и проверил, что за угощение. Два разных карри, с курицей и с мелко порезанной бараниной. Лучший пешаварский рис, блестящий от гхи, усыпанный изюмом и миндалем. Пухлые ароматные булочки, маандази и махамри[6], до краев переполняют накрытую полотенцем корзину. Шпинат в кокосовом соусе. Тарелка желтого лотоса. Полоски сушеной рыбы, обожженные в догорающих углях после того, как были приготовлены все остальные блюда. Юсуф чуть не заплакал от зависти, взирая на это обилие, столь непохожее на обычные их скудные трапезы. Мама при виде его страданий нахмурилась, но мальчик так выразительно гримасничал, что в итоге она рассмеялась.

Мужчины уселись, и тогда Юсуф вошел к ним с медным кувшином и тазом, с чистым льняным полотенцем, переброшенным через левую руку. Он медленно лил воду, пока дядя Азиз, а следом отец споласкивали руки. Мальчику нравились такие гости, как дядя Азиз, очень нравились. Об этом он размышлял, сидя на корточках за дверью гостиной и прислушиваясь, не понадобятся ли его услуги. Он бы лучше остался в комнате, при них, но отец зыркнул сердито и выгнал мальчика вон. Когда появлялся дядя Азиз, всегда происходило что-нибудь интересное. Он ел только у них в доме, хотя на ночлег отправлялся в гостиницу. То есть после трапезы частенько оставались всякие интересные кусочки, если только мама не добиралась до них первой — в таком случае объедки отправлялись в соседский дом или прямиком в желудки бродячих попрошаек, которые порой являлись на порог, бормоча и вереща свои молитвы. Мама говорила, богоугоднее раздать еду соседям и нуждающимся, чем предаваться обжорству. Особого смысла в этих словах Юсуф не видел, но мама говорила, добродетель — сама себе награда, и по внезапной резкости ее голоса мальчик догадывался: одно лишнее слово — и придется выслушивать очередную длинную проповедь, а ему их более чем достаточно перепадало от учителя Корана. С одним попрошайкой Юсуф даже не против был делиться остатками. Звали его Мохаммад — истощенный, с пронзительным голосом, вонял гнилым мясом. Однажды Юсуф обнаружил его возле дома, нищий горстями поедал красную землю, выкапывая ее из разрушенной внешней стены. Рубаха засаленная, вся в пятнах, немыслимо драные, сплошь в дырах, короткие штаны, ободок шапочки потемнел от пота и грязи. Юсуф с минуту разглядывал чужака, соображая, случалось ли ему видеть таких грязных людей, а потом сходил и принес миску оставшейся с обеда тапиоки. Проглотив несколько ложек, испуская благодарные вопли, Мохаммад поведал мальчику трагедию своей жизни и причину этой трагедии: марихуана. Некогда он был богат, сказал он, у него была поливная земля и скот и мама, которая его любила. День напролет он изо всех сил усердно обрабатывал милую свою землю, а вечером садился рядом с мамой, и она пела хвалу Богу и рассказывала чудесные истории про большой мир.

Но потом грех нашел на него, напал с такой силой, что Мохаммад оставил свою мать и свою землю и отправился на поиски зелья, и с тех пор бродил по свету, получая тычки и зуботычины, и жрал землю. Ни разу в этих странствиях не доводилось ему отведать еду, приготовленную с таким совершенством, с каким готовила его мать, — разве что эта тапиока сравнится с ней. Он рассказывал Юсуфу истории о своих странствиях, сидя у боковой стены дома, пронзительный голос оживлялся, морщинистое молодое лицо словно трещинами рассекали улыбки, ухмылки, обнажавшие сломанные зубы. «Учись на моем ужасном примере, юный друг! Заклинаю тебя: не притрагивайся к зелью!» Визиты его никогда не затягивались надолго, но Юсуф всякий раз был рад видеть этого бродягу и послушать о новых его приключениях. Особенно он любил рассказы об участке орошаемой земли к югу от Виту, о тех счастливых годах. На втором месте в списке предпочитаемых мальчиком сюжетов значилась история о том, как Мохаммад впервые попал в сумасшедший дом в Момбасе. «Валлахи, я говорю тебе всю правду, как есть, юный друг! Они сочли меня безумцем! Можешь в такое поверить?»

Там ему сыпали в рот соль и били по лицу, чтобы не отплевывался. Его оставляли в покое, только если он сидел неподвижно и позволял кускам соли таять во рту, стекать в кишки, проедая их насквозь. Об этой пытке Мохаммад рассказывал с содроганием, но и словно посмеиваясь. Имелись у него и другие истории, которые Юсуфу вовсе не нравились, о том, как у него на глазах насмерть забили камнями слепого пса, о детях, над которыми измывались. Иногда Мохаммад упоминал молодую женщину, которая жила в Виту. Мать хотела женить его, добавлял он с глуповатой улыбкой.

Поначалу Юсуф его прятал, опасаясь, как бы мама не прогнала Мохаммада, но тот, завидев маму Юсуфа, столь благодарно вопил, извиваясь всем телом, что сделался одним из ее любимцев среди попрошаек. «Заклинаю тебя, почитай свою мать! — восклицал он, услаждая ее слух. — Учись на моем ужасном примере!» Известны случаи, говорила потом Юсуфу мать, когда мудрецы и пророки или же султаны переодевались нищими бродягами и якшались с простонародьем и бедняками. Благоразумнее всегда обращаться с ними уважительно.

При появлении отца Юсуфа Мохаммад неизменно вскакивал и убегал, столь же пронзительно выражая воплями свое почтение.

Однажды Юсуф украл из кармана отцовской куртки монету. Сам не понимал, зачем так поступил. Пока отец, вернувшись с работы, умывался, Юсуф сунул руку в карман пахучей куртки, висевшей на гвозде в родительской спальне, и вытащил монету. Заранее он такого не планировал. Позднее он разглядел добычу — это оказалась серебряная рупия, и мальчик не осмелился расплачиваться ею. И без того чудо, что не попался. Он подумывал положить монету назад. А еще можно бы ее отдать Мохаммаду, но опять же Юсуф боялся, как бы нищий не изобличил его. Серебряная рупия — столько денег Юсуф никогда прежде в руках не держал. В итоге он сунул монету в трещину под стеной и время от времени тыкал туда палкой, проверяя, на месте ли рупия.

3

Дядя Азиз разместился после обеда в гостиной, прилег отдохнуть. Юсуфа такая задержка раздражала. Отец тоже ушел к себе в комнату, как всегда после трапезы. Непонятно, размышлял мальчик, зачем люди укладываются после обеда спать, исполняют какой-то ритуал. Называют это дневным отдыхом, даже мама порой уходит в спальню и задергивает занавески. Сам он попробовал раз или два и так извелся от скуки, боялся, не хватит сил даже встать. Во второй раз он решил, что это похоже на смерть: будешь лежать без сна в кровати, не в силах пошевелиться. Как страшная кара.

Пока дядя Азиз спал, Юсуфу велели прибраться в кухне и во дворе. Уклониться от такого поручения он не мог, поскольку хотел поучаствовать в распределении остатков. К удивлению мальчика, мать оставила его наедине с тарелками и ушла поговорить с отцом. Обычно она зорко наблюдала за ним, отделяя объедки в строгом смысле слова от того, что можно было еще подать на стол. Юсуф торопливо нанес урон остаткам пищи (насколько отважился), почистил и спас что мог, выскреб и вымыл горшки, подмел двор, а затем уселся на посту в тени у заднего крыльца, вздыхая о выпавших на его долю тяготах.

На вопрос матери, чем он сейчас занят, он ответил: «Отдыхаю». Невольно вышло слишком торжественно, мама улыбнулась — и вдруг потянулась к мальчику, обняла его, оторвала от земли. Он яростно заколотил ногами: отпусти! Терпеть не мог, чтобы с ним обращались словно с младенцем, она же прекрасно это знала. Его стопы тянулись к голой земле двора, стремясь вернуть мальчику достоинство, а сам он извивался, насколько позволяли тесные объятия. Все потому, что он мал ростом для своих лет, вот она и проделывает это — подхватывает его на руки, щиплет щеки, обнимает, обцеловывает слюняво, а потом смеется над ним, как над малышом. А ему-то уже двенадцать! И тут мать еще больше удивила его: так и не разжала руки. Обычно она отпускала его, как только он забьется всерьез, только успевала шлепнуть по проворно удиравшей заднице. А на этот раз так и держала, прижимала к мягкой своей выпуклости, ничего не говоря, и совсем не смеялась. Лиф ее платья промок от пота, от тела исходил запах дыма и усталости. Мальчик вдруг перестал сопротивляться, и мать смогла крепче прижать его к себе.

Таков был первый знак, первое предостережение. А когда он увидел на глазах матери слезы, сердце трепыхнулось в ужасе. Никогда прежде мать не плакала так. Он видел, как она выла на похоронах у соседа, словно мир рушился, и слышал, как она призывала милость Аллаха к тем, кто еще жив, ее лицо сминалось в мольбе, но никогда прежде не было безмолвных слез. Что-то случилось между ней и отцом, подумал мальчик, наверное, тот резко поговорил с ней. Может, угощение оказалось недостаточно хорошим для дяди Азиза.

— Ма-а! — ласково протянул он, но мама шикнула на него.

Может, отец заговорил о том, как прекрасна была его прежняя семья. Юсуф слышал от него такие слова, когда отец злился. Однажды сказал матери, что она дочь дикаря с гор Таиты, который ютился в задымленной хижине, кутался в вонючую козлиную шкуру и считал, что пять коз и два мешка бобов — отличная цена за любую женщину. «Случись с тобой что, продадут мне другую такую же из своего хлева», — заявил он. И пусть не напускает на себя важность потому лишь, что росла на побережье среди цивилизованных людей. Юсуф ужасно пугался, когда они ссорились, злые родительские слова точно вонзались в него, и мальчику вспоминались рассказы других ребят о жестокости и о брошенных детях.

О первой жене отца ему в свое время рассказала мама — с улыбкой и тем тоном, каким обычно рассказывала сказки. Женщина та была арабка, из старинной семьи Килвы[7] — не принцесса, конечно, однако благородного происхождения. Отец Юсуфа женился на ней вопреки воле ее гордых родителей, не считавших его подходящим женихом, ибо, хотя он носил славное имя, всяк, кто не слеп, видел, что мать его, наверное, была дикаркой и сам он не благословен преуспеянием. И пусть славное имя не бесчестится кровью матери, мир, где мы живем, налагает свои требования. Эти люди желали своей дочери лучшей доли и не могли допустить, чтобы она стала матерью бедных детей с дикарскими лицами. Неудачливому жениху было сказано: «Благодарим за оказанную нам честь, однако наша дочь еще слишком молода, чтобы думать о браке. В городе множество дочерей куда более достойных, чем наша».

Но будущий отец Юсуфа уже увидел ту девушку и не мог ее забыть. Он влюбился! Любовь сделала молодого человека упрямым и опрометчивым, он искал способа заполучить желанную. В Килве он был чужаком, посредником, доставившим груз глиняных кувшинов по поручению своего нанимателя, но он подружился с капитаном корабля-дау, этот капитан, находха, как их именуют, от всей души поддержал приятеля в его страсти, помог ему составить план и завладеть любимой. Помимо всего прочего, это унизит ее самодовольное семейство, решил находха. Будущий отец Юсуфа втайне сговорился с девушкой и в конце концов похитил ее. Находха, знавший все бухты побережья от Фазы на дальнем севере до Мтвары на юге, увез их на материк, в Багамойо. Будущий отец Юсуфа устроился работать к индийскому купцу на склад изделий из слоновой кости — сначала сторожем, потом стал писцом и по мелочи торговал. После восьми лет брака эта женщина решила вернуться в Килву, написав для начала родителям письмо с мольбой о прощении. Обоих маленьких сыновей она взяла с собой, чтобы защититься от родительских упреков. Дау, на котором они отправились в путь, называлось Джичо, «Око», и это «Око» никто больше не видел с тех пор, как оно покинуло Багамойо. Юсуф не раз слышал рассказ о прежней семье и от самого отца, обычно когда тот на что-то сердился или его планы оборачивались крахом. Мальчик знал, что воспоминания причиняют отцу боль и вызывают у него великий гнев.

Во время одной из тех ужасных ссор, когда родители, сцепившись, видимо, забыли про сидевшего под открытой дверью ребенка, он слышал, как отец простонал:

— Моя любовь к ней была неблагословенна. Тебе знакома эта боль.

— Кому ж она неведома? — откликнулась мать. — Кто ж незнаком с этой болью? Или ты думаешь, я не знаю боли разбитой любви? Думаешь, я ничего не чувствую?