Доминион. История об одной революционной идее, полностью изменившей западное мировоззрение

В одном из самых узких мест Геллеспонта, пролива, тянущегося от Эгейского моря до Чёрного и отделяющего Европу от Азии, от европейского берега выступает мыс, прозванный Собачьим хвостом. Здесь за 480 лет до Рождества Христова люди совершили было то, что вполне могло показаться чудом, сотворённым каким-нибудь богом. Двойной понтонный мост, протянувшийся от азиатского берега до крайней точки Собачьего хвоста, соединил два континента. Конечно, смирить морские течения столь властным образом мог лишь монарх, располагавший неограниченными ресурсами. Ксеркс, персидский царь, правил крупнейшей империей из всех, что до той поры видел мир. Бесчисленные азиатские орды, населявшие земли от Эгейского моря до Гиндукуша, были подвластны ему. Отправляясь в поход, он мог собрать войско, о котором говорили, что оно до последней капли выпивало целые реки. Едва ли кто-то из видевших, как Ксеркс переходил Геллеспонт, сомневался, что вскоре весь лежащий за проливом континент покорится царю.

Но прошёл год – и от моста не осталось и следа, как и от надежд Ксеркса на завоевание Европы. Он вторгся в Грецию, захватил Афины и сжёг их; но затем удача от царя отвернулась. Поражение на суше и на море вынудило персов отступить. Сам Ксеркс возвратился в Азию. В районе Геллеспонта, где командование было поручено наместнику Артаикту, ситуация складывалась особенно тревожно. Царь понимал, что поражение в Греции сделало его уязвимым. В самом деле, в конце лета 479 г. до н. э. вверх по Геллеспонту устремилась флотилия афинских кораблей. Когда они пришвартовались у Собачьего хвоста, Артаикт сначала забаррикадировался в ближайшем укреплённом городе, а затем после длительной осады бежал в безопасное место в сопровождении сына. Под покровом ночи они вырвались из города, но далеко убежать им не удалось. Отца и сына поймали и в цепях привели обратно на Собачий хвост. Здесь, на самом краю мыса, афиняне пригвоздили Артаикта к столбу и повесили. «А сына его на глазах Артаикта побили камнями» [36]. Сам военачальник умирал гораздо дольше и мучительнее.

Каким именно образом палачи закрепили Артаикта на вертикальном столбе? В Афинах людей, признанных виновными в совершении самых отвратительных преступлений, казнили методом «апотимпанизма»: шею, запястья и локти прикрепляли к доске при помощи кандалов. Но у нас нет оснований предполагать, что для казни Артаикта использовалось именно такое пыточное орудие. В единственном дошедшем до нас описании его казни сказано, что он был прибит к столбу при помощи гвоздей (passaloi) [37]. Уложив жертву на спину, палачи должны были пронзить этими гвоздями живую плоть, а затем вбить их глубоко в дерево. Когда столб поднимали, чтобы установить вертикально, железо гвоздей стачивало и разрушало кости. Артаикт мог смотреть на то, как его сын превращался в кровавое месиво, а мог поднять взор в небеса – и увидеть кружащихся птиц, готовых выклевать ему глаза. В конце концов, смерть должна была показаться ему избавлением.

Превратив казнь Артаикта в долгое и душераздирающее зрелище, устроенное там, где Ксеркс впервые вступил на европейскую землю, враги царя сделали однозначное заявление. Унизить слугу Великого царя означало унизить его самого. Издавна жившие в тени Персии, греки считали Персию родиной изощрённых пыток, и у них были на то основания. Они верили, что именно персы ввели обычай публично казнить преступников на столбах или на крестах, чтобы к смертельным мукам прибавилось унижение. Наказывать тех, кто посягнул на царское достоинство, нужно было не просто мучительно, но и показательно. Лет за сорок до похода Ксеркса в Грецию его отец Дарий расправился с теми, кто оспаривал его права на престол, самым наглядным из всех возможных способов. Были воздвигнуты целые леса колов, посаженные на них люди кричали и корчились, когда дерево пронзало их внутренности. «Я отрезал ему нос, уши и язык и выколол ему один глаз. Его связанным держали у моих ворот, [и] весь народ видел его» [38]. Так хвастался Дарий, описывая в подробностях казнь особенно злостного мятежника. «Затем я посадил его на кол» [39].

И всё же не каждая жертва Великого царя умирала у всех на виду. С плохо скрываемым отвращением греки описывали один особенно отвратительный вид казни – скафизм (от греческого scaphe – лодка). Поместив жертву внутрь лодки или выдолбленного ствола, её накрывали такой же лодкой или стволом, так, что снаружи оставались только руки, стопы и голова. После этого преступника начинали насильно кормить жирной пищей. Он вынужден был лежать в собственных экскрементах и не мог отогнать жужжащих мух (чтобы привлечь их, жертву специально мазали мёдом). «В гниющих нечистотах скоро заводятся черви, которые заползают в кишки и принимаются грызть живое тело» [40]. К моменту смерти от плоти и внутренних органов жертвы почти ничего не оставалось. Существует достоверное свидетельство, что один человек, казнённый методом скафизма, мучился семнадцать дней, прежде чем испустить дух.

Жестокость этой казни, однако, отнюдь не была бессмысленной. Греки, обвинявшие Великого царя в деспотическом самодурстве, принимали за варварство его ответственное отношение к правосудию. С точки зрения персидского двора, варварами были как раз греки. Хотя Великий царь милостиво позволял подвластным народам жить по их собственным законам – разумеется, при условии, что они оставались ему покорны, – он никому не давал усомниться во вселенском характере его полномочий и обязанностей. «Говорит Дарий-царь: Милостью Аурамазды я – царь. Аурамазда дал мне царство» [41]. Величайший из богов, Мудрый господь, сотворивший небо и землю и пребывающий в кристально чистых небесах над песками и заснеженными вершинами Ирана. Его одного почитал Дарий как своего покровителя. Право судить подданных было присуждено Великому царю не смертными, но Владыкой Света. «…человека, который [был] верен мне, я вознаграждал, человека, который был вероломен, я строго наказывал. Милостью Аурамазды эти страны следовали моим законам…» [42]

Дарий не был первым, кто уподобил власть царя власти милостивого бога. Эта идея принадлежит к числу самых древних. К западу от Ирана простирались илистые поймы двух великих рек. Эту страну греки называли Месопотамией – Междуречьем. Здесь правители городов, основанных прежде, чем возник персидский народ, привыкли благодарить богов за помощь в отправлении правосудия. За тысячу лет до Дария царь по имени Хаммурапи объявил, что боги призвали его «для водворения в стране справедливости и истребления беззаконных и злых, чтобы сильный не притеснял слабого» [43]. Мысли о том, что служение царя народу заключается в обеспечении справедливости, суждена была долгая жизнь. Город, которым управлял Хаммурапи, Вавилон, считал себя столицей мира. Вавилоняне не просто выдавали желаемое за действительное. Хотя с течением веков его могущество ослабевало, величие и древность вавилонских традиций признавала, пусть и нехотя, вся Месопотамия. Даже цари Ассирии, страны к северу от Вавилона, регулярно предпринимавшей против него карательные походы вплоть до падения воинственной ассирийской державы в 612 г. до н. э., притязали на то же, на что некогда Хаммурапи. Их решения тоже окружались великолепным и устрашающим ореолом. «Слово царя, – провозглашал один из них, – столь же совершенно, как слово бога» [44].

Когда в 539 г. до н. э. персы завоевали Вавилон, как семьюдесятью годами ранее вавилоняне завоевали Ассирию, боги древней столицы не замедлили приветствовать нового властелина как своего избранника. Кир, обеспечивший своему народу величие и украсивший длинный список своих побед захватом крупнейшего в мире города, благосклонно принял их покровительство. Персидский царь похвалялся, что вступил в Вавилон в ответ на их недвусмысленный зов; что восстановил храмы; что ежедневно заботился о богослужениях. Кир, искусный военачальник и столь же искусный пропагандист, поступал так вполне осознанно. Из царя никому не известного народа он превратился в правителя пёстрой державы, размером превосходившей все существовавшие до неё; ни о чём подобном монархи Ассирии и Вавилона не могли и мечтать. Но едва ли он мог претендовать на статус владыки мира, не обратившись к наследию Месопотамии. В его обширных владениях не было другой столь же древней и прославленной традиции царской власти. «…Царь Вселенной, великий царь, могучий царь, царь Вавилона…» [45]: все эти титулы персидский завоеватель рад был принять.

И всё же в долгосрочной перспективе традиция Месопотамии не подходила для нужд наследников Кира. Вавилонцы, как ни льстил Кир их самомнению, неохотно смирились с потерей независимости.

Один из мятежников, восставших против Дария, который захватил власть в Персии спустя семнадцать лет после падения Вавилона, называл себя сыном последнего вавилонского царя. Потерпев поражение в битве, этот жалкий человек и его соратники были, как и ожидалось, посажены на кол. Дарий, однако, постарался уничтожить не только самого соперника, но и его репутацию. Монументальные надписи сообщали миру о масштабах притязаний претендента. Все должны были знать, что он был самозванцем и даже вовсе не вавилонцем, а армянином по имени Араха; он «обманывал народ» [46]. Из всех обвинений, которые мог предъявить перс врагу, это, безусловно, было самое страшное. Ложь, в которой обвиняли Араху, оскорбляла не только Дария, но и весь вселенский порядок. Персы верили, что творениям благого и премудрого господа Аурамазды угрожала тьма, которую они именовали drauga – «ложь». Сражаясь с Арахой и его приспешниками, Дарий не просто отстаивал собственные интересы. На кону стояло нечто несравненно более важное. Не истреби Дарий мерзость лжи, сияние всего доброго в мире померкло бы, отравленное её нечистотами. Восстававшие против царской власти восставали и против Мудрого господа. Они «не почитали Аурамазду» [47], а значит, выступали против мирового порядка и самой Истины. Не случайно оба эти понятия персы обозначали одним и тем же словом Arta. Объявив себя защитником Истины, Дарий подал пример всем, кому суждено было унаследовать его трон: «…ты, который будешь царём впоследствии, берегись крепко от лжи. Человека, который будет лжив, наказывай сурово…» [48]

Так его наследники и поступали. Как и Дарий, они считали себя участниками борьбы, старой как мир и охватывающей всю вселенную. В борьбе света и тени каждому приходилось выбирать, на чьей он стороне. Не было ничего, на что можно было бы закрыть глаза; самые ничтожные и незначительные существа могли оказаться слугами Лжи. Черви, питавшиеся плотью преступника, приговорённого к скафизму, демонстрировали, что и он, и они в равной степени являются служителями обмана и тьмы. По той же логике варвары, обитавшие за пределами персидской державы, там, где не соблюдались законы Великого царя, служили не богам, но демонам. Это не означало, конечно, что осуждения заслуживали все иноземцы, виноватые лишь в том, что они не родились персами и ничего не знали об Аурамазде. Такой подход сочли бы абсурдным, нарушающим все общепринятые обычаи. Взяв под свою защиту вавилонские храмы, Кир указал путь, которым осознанно следовали его наследники. Разве имел смертный, даже Великий царь, право смеяться над богами других народов? И всё же как человек, которому Аурамазда поручил защищать мир от Лжи, он обязан был очищать беспокойные чужие земли от демонов так же, как свои – от мятежников. Как Араха соблазнил вавилонцев, назвавшись сыном их покойного царя, так демоны обманывали другие народы, прикидываясь богами. И перед лицом такой опасности Великому царю ничего не оставалось, кроме как покарать их.

Поэтому Дарий, взирая на земли к северу от границ его державы и зная о буйном нраве их обитателей, саков (скифов), разглядел в их дикости нечто зловещее: уязвимость для соблазнителей-демонов. «…эти саки были вероломны…» [49] – и Дарий, верный слуга Аурамазды, предпринял усилия, чтобы усмирить их. Точно так же, захватив Афины, Ксеркс приказал поджечь храмы Акрополя; и лишь затем, убедившись, что они были очищены от демонов огнём, царь разрешил возобновить жертвоприношения богам города. Могущество Великого царя было ни с чем не сравнимо. Уже благодаря громадным размерам его державы у него было больше оснований верить во вселенский характер возложенной на него миссии, чем у любого из правивших прежде монархов. Он называл свою империю тем же словом (bumi), что и весь мир. Афиняне распяли слугу царя близ Геллеспонта, чтобы бросить вызов притязаниям персов на земли Европы, и тем лишь подтвердили, что сами являются слугами Лжи.

Над всей материальной мощью огромной империи Великого царя, над дворцами, казармами и путевыми столбами, выставленными вдоль пыльных дорог, сияло грандиозное, исключительное тщеславие. Царство, созданное Киром и укреплённое Дарием, было отражением небесного порядка. Сопротивляться ему значило сопротивляться самой Истине. Никогда прежде держава, жаждавшая править всем миром, не приписывала своему натиску столь ярко выраженный этический характер. Власть Великого царя простиралась до границ Востока и Запада; казалось, что она проникала даже в потусторонний мир. «Говорит Дарий-царь: пусть будет счастье и в жизни и после смерти тому, кто почитает Аурамазду» [50]. Возможно, умиравший в муках Артаикт находил утешение в этой мысли.

Вне всякого сомнения, узнав о его казни, Великий царь лишь сильнее проникся презрением к афинянам. Для царя они были кем-то вроде террористов. Истина или ложь, свет или тьма, порядок или хаос – всюду людям приходилось выбирать одно из двух.

Этот взгляд на мир был обречён на бессмертие.