Дама в автомобиле, с ружьем и в очках

– Ну, знаете, я тут консьержкой не приставлена. У меня своя личная жизнь, кстати, весьма бурная.

Треугольное личико, ярко-голубые глаза, белокурые волосы, розовое платье, натянутое на острых маленьких грудках, – меня радовала и почему-то одновременно печалила ее живость. Я сказала:

– Ну что же, спасибо и до свидания.

– Знаете, можете называть меня Кики.

– До свидания, Кики.

И пока ехала по асфальтированной дороге, я смотрела в зеркало заднего вида, как она стоит босиком, снова трогает пальцем переносицу, потом карабкается на стену, откуда я помогла ей спрыгнуть.

Последняя часть этого путешествия в поисках самой себя завершилась три или четыре часа назад, точно не знаю. Через незапертую дверь я вошла в дом Жюля Коба – пустой, молчаливый и знакомый, да, настолько знакомый, что уже на пороге я поняла, что я та, кто я есть. Я не покидала этот дом. Я жду в темноте, сжав ружье, лежа на кожаном диване, который холодит мои голые ноги, а когда кожа наполняется теплом, я передвигаюсь, ищу прохлады.

Когда я вошла, я поняла, что интерьер этого дома поразительно напоминает другой, сохранившийся в моей памяти или в моем воображении, – дом Каравелей.

Лампы, гобелены с единорогами у входа, комната, в которой я оказалась, – все это было мне знакомо. Потом я увидела на стене экран из матового стекла, а когда нажала на кнопку, возникла рыбачья деревушка, потом еще один пейзаж, потом третий – цветные диапозитивы. Я догадалась, что это пленка «Агфаколор», я уже так давно вкалываю в этом дурдоме, что не могу ошибиться в оттенках красного.

Дверь в соседнюю комнату была открыта. Там, как я и предполагала, стояла широченная кровать, покрытая белой шкурой, а на противоположной стене – приклеенная на деревянную раму черно-белая фотография совершенно голой девушки, прекрасная фотография, видна даже пористость кожи. Эта девушка не сидела поперек кресла, а стояла в полный рост, спиной к объективу, но развернувшись к нему грудью и лицом. Это была не Анита Каравель и не какая-то другая женщина, на которую можно было бы списать мою жизнь. Это была я.

Я подождала, пока уймется дрожь, долго, очень долго меняла очки почти негнущимися пальцами, а в груди бился, рвался наружу мягкий тошнотворный комок. Я проверила – да, это моя шея, мои плечи, мои ноги, это не фотомонтаж. У меня слишком большой опыт, чтобы ошибиться. А кроме того, меня не покидало ощущение чудовищной ясности, когда больше не остается сомнений, что видишь самого себя.

Мне кажется, я больше часа сидела на кровати перед фотографией, не способная ни о чем думать, потому что потом совсем стемнело, и я включила лампу.

И тогда я совершила глупость, которой до сих пор стыжусь: я расстегнула юбку, направляясь к двери, где, как я знала, была ванная – кафель там, вопреки моим ожиданиям, был не черным, а красным и оранжеватым, – огромная ванная с зеркалом. Я просто хотела убедиться, что мое тело принадлежит только мне. До чего же глупо в тишине пустого дома, сбросив к ногам юбку и спустив трусы, неожиданно встретиться в зеркале с собственным взглядом – совершенно безжизненным, чужим, еще более пустым, чем этот дом, – но все-таки через очки на меня смотрела я, я сама.

Я оделась, вернулась в комнату с черными кожаными креслами. Проходя, я снова взглянула на фотографию. Насколько я еще могла быть в чем-то уверенной, я поняла, что снимок сделан у меня дома, на улице Гренель, в тот момент, когда я шла от кровати к шкафу и, улыбаясь, повернула голову назад, в моем взгляде отчетливо проступала то ли нежность, то ли любовь, не знаю.

Я зажгла другие лампы, осмотрела мебель, поднялась наверх. Там размещалось нечто наподобие фотолаборатории, а в одном из ящиков среди десятков фотографий тоже обнаженных незнакомых девиц я нашла еще две мои большие фотографии, правда, довольно темные. На них я была не одета, вернее, не до конца одета. На одной я с голой грудью сижу на краешке ванны, с совершенно отсутствующим видом снимая чулки. На другой я сфотографирована анфас, слегка наклонив голову, на мне только рубашка, которую я выбросила по меньшей мере года два назад, а нижняя часть тела полностью открыта. Я не удержалась и разорвала обе фотографии на мелкие кусочки, прижимая их к груди, потому что не могла действовать левой рукой. Кажется, после этого мне даже полегчало.

Потом я открыла шкафы в спальнях и повсюду находила свои следы. Свои комбинации, старый свитер с высоким воротом, черные брюки, два моих платья. А возле незастеленной кровати, простыни которой еще хранили запах моих духов, валялась моя серьга, какие-то записи, сделанные моим почерком, и очень широкий черный мужской ремень, совершенно мне не знакомый.

Я собрала все свои вещи, но потом где-то их забыла, когда спускалась вниз, и вернулась в ту же комнату, где нахожусь сейчас. На стене напротив светящегося экрана стоит подставка, на ней несколько ружей. Неожиданно я заметила, что на полу, покрытом синим ковролином, выделяется большой темный прямоугольник, выцветший гораздо меньше, как будто на этом месте раньше лежал ковер. На стуле аккуратно сложен мужской костюм тоже синего цвета: брюки лежат на сиденье, пиджак висит на спинке. Из кармана пиджака я достала бумажник Жюля Коба. По фотографии на водительских правах я поняла, что это тот самый мужчина с острыми скулами и гладко зачесанными волосами, который теперь разлагается в багажнике «Тандербёрда». Больше никаких напоминаний о нем, хотя я тщательно обследовала его бумажник.

Возле входной двери я заметила телефонный аппарат. Я нашла у себя в сумке листок с номером женевского отеля, где остановились Каравели. Попросила соединить меня. Мне ответили: «Примерно час ожидания». Я вышла, села в машину и переставила ее за дом ближе к сараю, в котором стоял трактор, огромный пресс для винограда и лежали вилы. Вокруг темнота. Мне было очень холодно. Трясло как в лихорадке. И все-таки холод меня поддерживал, я устояла благодаря какой-то злости, упорству, неведомой мне самой энергии, они придавали мне уверенность в движениях, не давали упасть. И, несмотря на полное смятение, царившее в моем сознании, мне казалось, что соображаю я быстро и принимаю правильные решения, что было совсем странно.

Я открыла багажник, уже не думая ни о вони, которая могла исходить оттуда, ни о чудовищной боли во всей левой руке, ухватилась обеими руками за ковер, в который был завернут труп, и изо всех сил потянула его на себя, снова ухватилась и снова тянула, пока он не перекатился через край багажника и не упал на землю. Тогда я поволокла его к сараю. Прислонила там к дальней стене и прикрыла – сперва этим же ковром, а потом накидала все, что попадалось под руку: доски, плетеные корзины, инструменты. Выходя, я прикрыла обе скрипучие створки двери. Я помню этот скрип, еще помню, что в правой руке держала ружье с черным стволом, которое боялась отпустить, даже когда прикрывала дверь, теперь я не рассталась бы с ним ни за что на свете.

Позднее, когда «Тандербёрд» снова стоял перед домом, а вокруг уже давно царили темнота и мрак, зазвонил телефон. Я стояла у стены возле аппарата, закрыв глаза, сжимая ружье левой рукой, ожидая последней возможности спастись от настигающего меня безумия. Мне оставалось только снять трубку. Женский голос произнес: