Однако выяснилось, что это еще не все. На станции Абаза, до которой они доехали из Чехана на автобусе, Вадима ждало еще одно испытание. В вокзальной кассе спросили его фамилию, а, узнав, отказались продать билеты, сославшись на указание милиции. В милиции же, куда он тут же пошел выяснять причину, ему сказали, что по имеющимся сведениям в их группе погиб один человек. Вадим клялся, что все живы, и милиция, пересчитав их по головам, вынуждена была согласиться. В конце концов выяснилось, что гибель туриста произошла в другой группе, но то, что фамилия Вадима оказалась на заметке у милиции, свидетельствовало о том, что в Москве уже подняли тревогу, и что теперь неприятности не будут исчерпаны задержкой в приобретении билетов.
Поэтому в поезде Абаза-Абакан Вадим попытался как бывший адмирал договориться со спутниками, о чем и как им рассказывать, а о чем – нет, когда начнутся расспросы. Лена прервала его словами: «Если будут спрашивать, что произошло, я скажу все как было». Вадим тотчас изобразил на лице оскорбленное достоинство: «Во-от оказывается, какие вы друзья!» – «Да, такие!» – последовал ответ, и Вадим умолк, уже самостоятельно соображая, как выходить из положения, если его будут атаковать не только извне, но и изнутри компании.
А на вокзале в Абакане их встретил знакомый Веры Гена. Они работали на одном предприятии. Два года назад Гена ходил из поселка Арбаты на Кантегир с кем-то из местных и тем же путем вернулся обратно. Оказалось, что по просьбе родственников пропавших туристов он согласился отправиться в Сибирь для организации спасаловки. Михаил, правда, подумал, что Гена и сам бы оказался здесь ради одной Веры. В распоряжении Гены находилась некоторая сумма денег, собранных родными, которую Гена хотел потратить на аренду вертолета, но, к их счастью, еще не потратил, поскольку из Москвы, куда пропавшие телеграфно дали знать о себе, сообщили ему в Абакан, что все слава Богу. Гена не являлся официальным представителем спасательной службы (которая, кстати сказать, отреагировала на сигнал невозвращения туристской группы к контрольному сроку только одним вопросом: кто будет платить?). Тем не менее Вадим из вполне разумной предусмотрительности постарался составить у Гены приемлемое для себя мнение о событиях похода и причинах задержки. При этом он учитывал, что Гена был лично знаком с условиями пешего перехода к Кантегиру и обратно. Рассказ Вадима был сдобрен умеренной самокритичностью. Да, была серьезная задержка на подходах – так уж больно подходы длинны и изнурительны. Да, была недооценка препятствий на Кантегире (но о них вообще никто толком не знал до сих пор). Да, предварительно не продумали как следует запасных путей выхода с маршрута, но ведь прошли же такой путь, причем без потерь.
Официально поход не оформлялся, они уже много лет ходят слаженной компанией как самодеятельные туристы. Руководителем он, Вадим, тоже был неофициальным и ничего не предпринимавшим без согласия большинства участников. Если лично он и допускал ошибки, то по сути точно такие же, как и остальные участники похода.
Гена еще до разговора с Верой успел составить собственное представление о том, каковы были отношения между Вадимом и остальными людьми. Выглядел Вадим наименее изнуренным из всех. С ним никто из спутников не разговаривал. Его даже не замечали. И он чересчур явно поспешил дать Гене свою версию происшедшего – прежде, чем тот послушает кого-то еще. Так что откровения других участников похода Гену не удивили. Внешне он выглядел сдержанным человеком, и все же было понятно, что он больше всего радовался тому, что они вышли сами, и спасаловка, которую он уже начал раскручивать, обратившись в партийные органы, стала не нужна.
Впервые Михаил увидел собственное отражение в зеркале только в Абаканском аэропорту. На него смотрел настолько исхудавший лицом человек, что даже несмотря на небритую щетину под кожей явно вырисовывался череп. Правда, на Веселого Роджера Михаил еще не тянул, но ему все же стало ясно, почему случайные люди, встретившись с ним взглядами, спешили отвернуться. В его глазах действительно появилось нечто, ранее им не свойственное, словно они и впрямь заглянули за пока недоступный другим смертным барьер. Это удивило его, ибо сам он так не считал. Но факт оставался фактом. Глаза выдавали изменения, которых он за собой не замечал.
А еще ему, как и всем остальным, очень хотелось есть независимо от количества и качества уже поглощенной еды. Позже, в Москве, Вера с улыбкой напомнила ему, как всего через час после великолепного очень обильного, да еще с добавками обеда в лесорубной столовой Чехана, во время остановки автобуса по дороге к Абазе на четверть часа в каком-то поселке Михаил спустился от дороги к реке с полукилограммовой пачкой сахара в старомодной синей бумажной обертке и долго пил воду, отправляя в рот кусок сахара за куском. Михаил и сам нередко возвращался в мыслях к этому случаю. Синяя обертка сахарной пачки остро напомнила еще довоенное детство как почти утраченную, но все еще дорогую реликвию бытия. Да, потянуть за собой нить воспоминаний нередко могла какая-нибудь полузабытая мелочь. А там, глядишь, возникала целая вереница столь ярких картин, словно в памяти воспроизводилось что-то совсем недавнее.
Более ранящим было воспоминание о вмятине на стволе ружья. Это случилось в долине Тебы на второй день. Михаил уже не чувствовал ни всю свою левую руку, ни даже левую половину груди. Началось, конечно, раньше – с возникновения бесчувственности под грузом, но уже очень скоро она перестала проходить и после снятия рюкзака. Команды из головы на поднятие руки, на сжатие в кулак левой ладони проходили очень медленно, и мышцы ослабели, но Михаил еще не привык постоянно учитывать это —и потому однажды не сумел удержать ружье, переложив его из правой руки в левую. Так и не подхваченное левой ладонью, оно рухнуло на землю, приложившись к ней всей длиной, и Михаил, похолодев от ужаса в предчувствии повреждения, поднял ружье, которое, Славу Богу, от встряски не выстрелило. Однако на левом стволе осталась заметная вмятина, которая непрерывно терзала его сознание до тех пор, пока, возвратившись в Москву, почти бесследно не устранил повреждение любимого оружия.
Михаил хорошо помнил, как в последние дни стрелял из него кедровок. Наверное, со стороны было чудно смотреть на ходившие ходуном вверх-вниз стволы, когда он прицеливался, но еще удивительнее было то, что несмотря на слабость рук, он при этом не мазал в надрывно орущих птиц. Жаль, что мяса в каждой из них было совсем немного. Вот Сергею однажды больше повезло. На соседний с ним кедр присел ястреб-тетеревятник. Всех тогда изумило, что его мясо оказалось нежней и вкуснее куриного, не говоря о том, что самого мяса было не меньше, чем в хорошей курице. Правда, несравненно труднее, чем курицу, было ощипывать пух и перо.
И еще одно не забывалось – последние километры до Чехана ружье несла уже Лена. У Михаила появилась боль в сердце, и Вера дала ему валидол. Он впервые в жизни принял это лекарство и обнаружил, что там почти сплошная глюкоза. Поэтому по пути к поселку он с удовольствием рассосал во рту таблетки три или четыре.
В общем, тот Саянский поход заставил их по-новому взглянуть на многое. Пришлось переоценить умение и кажущиеся вполне привычными отношения друг с другом. Каждый показал, чего он стоит и в чем относительно слаб. Однако в итоге серьезной девальвации подверглась только репутация Вадима. Его даже не пригласили следующей весной в майский поход, появиться же без зова он не рискнул, хотя, безусловно, знал, когда и по какой реке они на сей раз отправятся.
Как всегда, собралось много народу за счет тех, кто только в майские дни присоединялись к ядру компании, не в силах противостоять зову весны и освободившейся ото льда воды, даже если они уже не ходили в дальние походы.
На одной из первых стоянок вспомнили, что адмирала теперь у них больше нет, и поэтому надо выбрать другого. Михаил уже забыл, кому пришло в голову назвать кандидатуру их с Леной уже одиннадцатилетней дочери Ани. Ни она, ни родители не возразили, и ее единогласно выбрали, представляя, как покривится физиономия бывшего мэтра, когда он узнает, кого нашли взамен ему. А что узнает, ни у кого сомнений не было. Но удивительней всего оказалось то, что Аня, к которой с шутейной серьезностью по разным делам обращались взрослые, выносила вполне разумные и уместные решения. Вот тогда-то Михаил и понял, что, по крайней мере, в простых обстоятельствах бесхитростный ребенок, открытыми глазами смотрящий на окружающий мир и людей, способен предлагать целесообразные действия не хуже старших, если определенно представляет себе ответственность за свои слова.
Глава 4
Михаил глядел на Реку и еще некоторое время думал об Ане. Теперь ее сыну было больше, чем ей самой при получении «адмиральского» звания. Они с Леной брали свою дочь в походы с двух с половиной лет, и Аня сама с увлечением ходила с ними до тех пор, пока родители не разошлись. А потом она совершила всего два похода с Леной и ее новым мужем в другой компании и больше не ходила. А зря. Правда, родителям выпало счастье застать менее расстроенную, разграбленную и нарушенную природу, но и следующим поколениям еще оставалось где ходить без расстройства по поводу губительного действия цивилизации. Цивилизации, позволяющей до поры все более комфортно жить в городах и все ненадежней везде на Земле. Наверно, большинству населения планеты следовало бы побывать в туристских походах, чтобы понять, что собой представляет Природа и что в сравнении с ней представляем собою мы. Но даже собственная дочь Михаила, которой он с малых лет привил навыки походной жизни и даже как будто любовь к самодеятельным, а не переносным – в автомобилях, самолетах, теплоходах и поездах – путешествиям, и сама больше не ходила, и своих детей не думала учить. Она жила далеко в загородном доме, поэтому дед никакого влияния на развитие туристского мышления внуков так и не оказал. Им была уготована другая гамма удовольствий: курорты, поездки за границу, в скором будущем танцульки под бесцветный и одуряющий рок, почти круглосуточное оболванивание телевизионными передачами и компьютерными играми. Виртуальная реальность с помощью Интернета уже настолько глубоко проникла в сознание юных, что уже почти на сто процентов заменила собой потребность к пребыванию в первородном естестве. Им это было интересней, чем ощущать себя частью Мироздания, гармонично связанной с ним.
Хорошо хоть сам Михаил на закате жизни снова вернулся к этому главному источнику своих сил, вдохновения и любви. Здесь естественно все осталось почти таким же первозданным, каким его застали русские землепроходцы, впрочем, так и не укоренившиеся на берегах именно этой реки. На всем ее протяжении от верховьев до устья не было не только постоянных селений, но даже гидрометеопостов.
День подходил к концу. Скоро должны были наступить сумерки, сначала легкие, потом более густые, но пока – в середине лета – довольно долгие, прежде чем стемнеет совсем. После чая Михаил посидел у костра, поддерживая огонь для уюта и для отпугивания гнуса, – здесь это в определенной степени помогало.
По прежнему опыту Михаил знал, что в походе без любимой обречен на постоянные думы о ней. Стоило освободиться от дел, даже совсем ненадолго, как сами собой возникали мысли о Марине. Вовсе неотступными они сделались тогда, когда он забрался в палатку и удобно устроился на своем ложе – один, по своей воле один! И теперь ему некуда было деться от сознания собственной глупости. Одиночество, как ничто другое, прояснило, что / на самом деле важней всего на свете для человека, если он не псих. Правда, совершенным психом Михаил себя пока не считал. Раз уж он запретил себе рисковать сверх меры жизнью жены, одиночество в сложных походах было неизбежным. И все-таки – если положить на одну чашу весов любовь и желание оставаться с женой, пока Небеса даруют счастье и взаимность с ней, а на другую – стремление продолжать утверждаться в жизни в качестве не вышедшего в тираж путешественника домоторной эпохи, у человека здравого рассудка перевесило бы первое. Подавляющее большинство его бывших спутников и туристских знакомых давным-давно так и поступили, а он все упрямился, свято веруя, что, начни он пятиться от походов, в нем угаснет и способность творить что-то серьезное, и мужские способности радовать любимую и, в конце концов, самоуважение, согласись он отступать, отступать и отступать под напором лет. Так что, как ни растравляли его теперь мысли о Марине, они все равно не могли совсем перечеркнуть смысл его пребывания здесь.
Но сейчас, когда он вполне уютно подготовил ночлег и попытался заснуть, стало ясно, что уйти от желания представить жену такой, какой она должна быть в сознании любящего и охочего мужчины, он больше не сможет. Обычно он представлял себя с Мариной, но не только с ней. Влечение к женщинам даже при Марине выходило за пределы влечения к никогда не приедающейся близости с женой. Посторонние дамы все равно будоражили. Единственное, чему Михаил научился, так это сублимировать вожделение к ним и преломлять его в пользу Марины.
Еще при Лене его долго занимала проблема использования валентностей, остающихся незанятыми в главной любви. Тяготение к другим женщинам само по себе не являлось в его глазах грехом, поскольку такова была природа мужчин, обеспечивающая гарантированное покрытие самок во всем животном мире. Другое дело было прояснить для себя, является ли грехом то, что отдается другим партнерам из невостребованного основными. С одной стороны, а именно с внешней – это определенно была измена, нанесение ущерба самолюбию и достоинству самого дорогого существа, то есть грех по всей форме. С другой, глубинной и сущностной стороны все представлялось иначе. Если кто-то страдает от любви и страсти к тебе, а ты остаешься глух, даже если этот кто-то очень нравится тебе, но ты держишь верность из принципа, хотя можешь дать то, чего у тебя осталось в избытке, то это тоже правомерно рассматривать как грех, правда, другого рода – не поделился со страждущим и нуждающимся в тебе при полной возможности сделать это. Как можно решить такую проблему, не впадая ни в ханжество, ни в формализм, ни просто во всегда удобное самооправдание? Или, тоже, как надо поступать, чтобы благо не превращалось в пороки, а внешняя безгреховность не оборачивалась бы преступной черствостью в глазах Творца?
ebooksa