Поэмы 1918-1947. Жалобная песнь Супермена

Архивная исследовательская работа по реконструкции писательской истории Набокова в последние годы выявила ряд пробелов, заполнение которых позволит прояснить этапы его творческой эволюции, истоки и метаморфозы замыслов, соотношение ведущих тем и мотивов его сочинений в самых разных жанрах, а также степень его самостоятельности при их выборе. Некоторые такие пробелы раннего набоковского периода (1918–1923) оказываются весьма значительными, как, например, в случае недавно опубликованной большой поэмы «Солнечный сон» (февраль 1923 года), предопределившей замысел «Трагедии господина Морна» (окончена в январе 1924 года) и проложившей начальные пути к его первому удачному роману «Защита Лужина» (1930).

Другие неизвестные сочинения Набокова если и не символизируют начало нового этапа его творчества, то показывают недооцененную исследователями интенсивность его литературных занятий и поисков оригинальной поэтики внутри этих периодов. К таким выпавшим из творческой биографии Набокова звеньям относится эпикурейская поэма «Olympicum», написанная кембриджским студентом-словесником в половине сентября 1921 года во время его берлинских вакаций. «Олимпийской» поэме, славящей победу человека над гравитацией и радость состязаний, предшествовало короткое изложение темы в стихотворениях «Football» (февраль 1920 года), с тем же переходом от описания спортивной игры к фигуре самого олимпийца-поэта, и «Движенье» («Искусственное тел передвиженье — / вот разума древнейшая любовь…», март 1920 года), с той же мифологизацией средств передвижения («И чуя, как добычу, берег дальний — / стоокие, — по морокам морей / плывут и плещут музыкою бальной / чертоги исполинских кораблей!») и кульминацией — полетом аэроплана. Год спустя описание полета преобразится у Набокова в финальный дедаловский образ гордого вознесения молодого поэта к творческим высотам. Мотивы и образы более ранних стихотворений сходятся в «Olympicum’e», этом гимне «душевных взлетов», оборачиваясь свежими метафорами поэтического вдохновения.

В середине декабря 1919 года Набоков гостил в Мар-гите, графство Кент, на вилле дяди своей петербургской пассии Евы Любржинской. Там он «в первый <… > раз летал на аэроплане — небольшой дешевой штуковине», что отмечено биографом Набокова25. Этот опыт не только получил литературное отражение в поэме, но и, по всей видимости, позднее привел к легкой форме аэрофобии у Набокова, предпочитавшего пересекать Атлантику на кораблях, а не на самолетах. В романе «Ада, или Отрада» (1969) схожим с поэмой образом будут описаны полеты на ковролетах. Некоторые спортивные и связанные с полетом образы поэмы получат развитие и в «Приглашении на казнь» (1935):

Указанная в автографе поэмы дата (15 сентября 1921 года) позволяет установить место и обстоятельства ее сочинения. Бойд сообщает, что Набоков отправился из Англии в Берлин 13 июня этого года, где вскоре познакомился со Светланой Зиверт, обворожительной шестнадцатилетней кузиной его ближайшего кембриджского друга Михаила Калашникова, в обществе которой стал проводить много времени и которой начал посвящать стихи27. 5 сентября семейство Набоковых переехало на новую квартиру — «в Вильмерсдорф, на Зегзишештрассе, 67, — в большую и дорогую квартиру на четвертом этаже с окнами на теннисный корт, которую они арендовали у немецкого офицера фон Клейста. Чтобы позволить себе подобную роскошь, им пришлось сдать две комнаты в этой квартире какому‐то тихому англичанину»28. По всей видимости, в этой просторной квартире теннисист и голкипер Набоков, окрыленный новым ярким увлечением, и сочинил свою поэму. Время и место ее создания подтверждается и тем обстоятельством, что никаких ее упоминаний в подробных и часто сугубо литературных письмах Набокова к родителям, регулярно посылавшихся из Кембриджа (куда он вернулся 7 октября), мы не находим, поскольку она, очевидно, уже была им известна. Вполне возможно, что Набоков перед возвращением в Кембридж прочитал в семейном кругу свое новое сочинение (как у него было заведено еще с крымской поры) и, возможно, обсудил с отцом его публикацию. «Olympicum», однако, не вошел ни в состав «Грозди» (декабрь 1922 года), ни в состав «Горнего пути» (январь 1923 года). Не упоминает эту поэму В. Д. Набоков и в своем подробном письме к сыну от 29 января 1922 года относительно подготовки к печати сборника «Гроздь».

Не увидев свет в ближайшие после ее создания месяцы, поэма была отложена, а затем перемещена в архив, как и другие его большие и малые вещи, отмеченные печатью ученичества, или структурного несовершенства, или интимного автобиографизма (как в случае «Солнечного сна»). Мы можем только предположить, что отказ Набокова от публикации поэмы (если она все же не была послана в какой‐нибудь эфемерный эмигрантский журнал или газету, как написанная в том же году короткая поэма «Крым», напечатанная в августе 1921 года в «Жар-птице») был продиктован желанием улучшить, переписать, сократить или вовсе исключить слабые места (в первую очередь, возможно, вставной апокриф об изобретении футбола), еще раз обдумать уместность христианских мотивов креста и распятия и нивелировать как излишне самоуверенный тон финала («стиха властительные тайны / я упоительно постиг!»), так и его заметную несамостоятельность. К примеру, строки:

— звучали перепевом чего‐то давнего, подзабытого, что оказывалось стихами Зинаиды Гиппиус, напечатанными за двенадцать лет до того в газете «Речь», одним из руководителей которой был отец Набокова:

Как в этих стихах дирижабль поднимается над «юдолью дольней», так у Набокова моноплан удаляется от «нечистой пристани людской», причем термин «летун», введенный в оборот еще в 1881 году30, так же рифмуется у него со словом «струн». Это заимствование, вполне возможно безотчетное, тем более занятно, что именно Зинаиде Гиппиус принадлежал уничижительный отзыв на первый сборник стихов Набокова 1916 года: прочитав его, она попросила В. Д. Набокова (как о том Набоков писал в «Других берегах») передать юному поэту, что «он никогда писателем не будет». Финал набоковской поэмы объясняет источник и смысл ее заглавия, отсылающего к олимпийским одам Пиндара («Carmen Olympicum») и к последующей латинской традиции: образ пиита, постигающего в метафорическом полете «стиха властительные тайны», напоминает концовку первой оды Горация к Меценату: «Если ж ты сопричтешь к лирным певцам меня, / Я до звезд вознесу гордую голову»31. В начале же этой оды возникает образ огненных колес олимпийской колесницы (дословно: «бывают люди, которым приятно собирать пыль олимпийскую на колеснице и обогнуть цирковой столб на раскаленных колесах») — образ, преображенный у Набокова в описании велосипедной езды: «И мощно-трепетной машины / рокочет огненная грудь, / как бы на бешеные шины / прямой наматывая путь…» Подражая пушкинским «Подражаниям древним», Набоков в Кембридже сочинил несколько стихотворений стилизованным гекзаметром (среди которых было и спортивное «Lawn Tennis»: «<…> голову поднял с улыбкой, мяч серебристый подкинул, — / выгнувшись, плавно взмахнул многострунной широкой лаптою…»32), продолжив затем эту линию своего программного неоклассицизма в «Olympicum’e». Однако, сколь бы преданно «поэтический старовер» Сирин ни хранил верность пушкинско-бунинской музе, сколько бы ни длил свой, «продолжавшийся далеко за двадцатый год», оранжерейный «период <…> некоего частного ретроспективно-ностальгического кураторства», стремление обрести новые мощные крылья и «освободиться от добровольно принятых на себя оков»33, заметное уже в публикуемой поэме, в конечном счете взяло верх.