О крестьянах в гражданских законах (опека) впервые упоминалось только в 1830 г., да и то только по поводу надзора за теми из них, которые могут причинить зло себе или другим, или о призрении их, что, впрочем, было вполне естественно, так как никакими имущественными и гражданскими правами крепостные крестьяне не пользовались.
С 1835 г. устанавливается, наконец, определенный порядок освидетельствования и сроки содержания в доме для умалишенных лиц, совершивших преступление. До этого, согласно мнению Государственного совета, всех лиц, совершивших тяжкое преступление в состоянии помешательства, отсылали в дома умалишенных, причем в случае выздоровления было предписано помещать их в особые от прочих сумасшедших отделения с тем, чтобы священники обращались к ним с поучениями, и если в течение 5 лет не замечено будет припадков помешательства, они могут быть отпущены на свободу с разрешения Министерства внутренних дел. В 1835 г. пятилетний срок был сокращен до 2 лет; при этом впервые упоминалось об особой форме сумасшествия «умоиступлении», при котором срок содержания в доме умалишенных сокращался до б недель.
В 1845 г. издан был, наконец, Свод законов, а затем, с введением гласного судопроизводства, и новый Устав уголовного судопроизводства и Уложение о наказаниях. Эти законы в основном действовали до Великой Октябрьской социалистической революции, хотя неоднократно создавались комиссии для их пересмотра.
В Своде законов 1845 г. имелись указания не только о том, в каких отношениях права психически больных должны быть ограничены, но и какими льготами они пользовались. Так, согласно Своду законов, т. X, ч. 1, ст. ст. 5 и 37, «запрещалось вступать в брак с безумными и сумасшедшими»… Болезнь одного из супругов могла быть поводом к расторжению брака (однако для православных болезнь, развившаяся после венчания, не могла служить поводом к расторжению), но сторона, требующая развода, обязана была обеспечить содержание другой стороны. Больным «запрещалось писать и совершать акты об имении и займе» (т. X, ч. 1, стр. 770), хотя от права наследования психически больные не устранялись (т. X, стр. 1106). «Если от действия безумных и сумасшедших происходит кому-нибудь вред, — значилось в законе (т. X, ст. 654), — то отвечают за них те, которые по закону обязаны за ними иметь надзор». Признанные психически больными не могли нести военной и гражданской службы, причем «чиновники, которые подвергнутся сумасшествию, в течение первого года болезни не увольняются от занимаемой должности; если имеют жену и детей, то год производится им полный оклад (т. III, ст. 571), а через год пенсия прослужившему 5 — 10 лет назначалась в 1/3 оклада, 10–20 лет — 2/3 оклада и более 20 лет — полный оклад» (т. III, ст. 103).
Таким образом, более или менее определенная законом процедура судебнопсихиатрической экспертизы начала устанавливаться в России в 30 — 40-х годах XIX века. С этого же времени (по Университетскому уставу 1835 г.) на юридических факультетах началось преподавание судебной медицины. До этого времени хотя на кафедре анатомии медицинских факультетов и разрабатывались технико-биологические вопросы, помогающие суду уяснить вид и характер преступного ранения, хотя, как мы уже указывали, врачи еще с XVI века призывались для освидетельствования здоровья подсудимых в том числе и психически больных, но установленных законом правил назначения и порядка экспертизы не было. Надо при этом сказать, что по отсутствию законов об экспертизе Россия не составляла в то время исключения: отдельное и целостное законодательство об экспертизе помешанных во Франции и Италии относится к 1838 г., в Англии — К 1845 г. (исправленному в 1853 г.), а в Бельгии, Австрии, Германии — лишь к 70-м годам XIX века.
Мы упоминали, что еще в 1832 г. в Петербурге появилось первое руководство по судебной медицине С. Громова, а в 1848 г. — работа А. Н. Пушкарева. Но не только в Петербурге, а и в Казани, избранный в 1839 г. по конкурсу на кафедру судебной медицины уроженец Курляндии Георгий Иоакимович Блосфельд (1798–1884), в 1847 г. представил «Начертание судебной медицины для правоведов, приспособленное к академическому преподаванию в российских университетах» (Казань, 1847; переиздано в 1857 г.), еще раньше (в 1846 г.) — сочинение «О пьянстве в судебномедицинском и медико-полицейском отношении», а в 1859 г. «Начертание правил, соблюдаемых при составлении и обсуждении, сообразно с законными постановлениями психологико-врачебных свидетельств» (Ученые записки Казанского университета, 1859). О курсе судебной психологии, выпущенном проф. А. У. Фрезе в 1871 г. в Казани, мы уже говорили.
Отметим, что проф. Блосфельд кафедру судебной медицины в Казани занимал до 1865 г. При этом надо сказать, что по Университетскому уставу 1835 г. и даже 1853 г. кафедра судебной медицины включала также «медицинскую полицию (гигиену и эпидемиологию)», историю медицины, энциклопедию и методику медицины. Отдельная кафедра гигиены учреждена была лишь по уставу 1884 г. Поэтому среди произведений проф. Блосфельда имелись и такие труды, как Эпидемия инфлюэнцы в Риге в 1833 г., Инфлюэнца в Казани в 1847 г., Холера в Казани в 1847 г., Медицинская топография города Казани в 1842 г. и т. п.
Однако надо сказать, что как на Западе, так и у нас в России, в области судебной психиатрии два вопроса возбуждали дискуссии: 1) понимание критерия вменения и 2) как и где надо содержать признанных невменяемыми психически больных, подлежащих принудительному лечению.
Классическое уголовное право имело в виду наказанием покарать вину, принести «справедливое возмездие», невзирая на лица, соответственно совершенному преступлению. Но как применить эти нормы к помешанным и безумным? Пришлось принять во внимание личные особенности, разделить людей на вменяемых и невменяемых.
Принимая во внимание только биологические особенности и прежде всего определенные внешние морфологические признаки (форма черепа, неправильное строение ушной раковины и т. п.) и опираясь на учение о вырождении Мореля, Ломброзо создал свою криминальную антропологию. Для него преступление есть прежде всего продукт ненормальной физической, а потому и психической организации человека, результат атавизма. Считая, что нарушители правовых норм всегда люди врожденно ненормальные и преступление вытекает из особенностей их природной организации, Ломброзо признавал преступление для таких лиц неизбежным: наказание не может исправить их, а потому не может быть речи о «вине», а только об опасности такого субъекта для общества. В области карательной системы Ломброзо высказывался поэтому за заключение на неопределенные сроки и за широкое применение смертной казни.
По поводу этих воззрений Ломброзо русский юрист А. Ф. Кони очень метко сказал, что Ломброзо «дошел до низведения карательной деятельности государства, до охоты за человеком-зверем».
Признавая, что преступники являются людьми особой физической организации, особой породы, что существует, кроме homo sapiens, еще и homo delinquens, которого надо уничтожать, Ломброзо, таким образом, не только является предтечей фашистских теорий о «недочеловеках» — низших расах, но и предлагает те же звериные меры борьбы с этими низшими расами — уничтожение.
Но теория Ломброзо глубоко реакционна не только в этом отношении. Еще ярче вскрывается социальная сущность его теорий в его заключениях о так называемых политических «преступлениях», которые, по его мнению, также коренятся в биологической природе преступника. Для обоснования этого заключения он выставлял положение, будто природе нормального человека соответствует ненависть к новому — «мизонеизм». «Для большинства людей мизонеизм есть естественный закон», — писал Ломброзо. Люди с любовью к новому страдают болезнью «филонеизмом», они — «врожденные преступники под влиянием аффекта — аффективные дегенераты».
Из русских психиатров последователем Ломброзо был только проф. В. Ф. Чиж («Преступный человек перед лицом врачебной науки», Казань, 1894).
Ко всему этому надо добавить, что научная критика единогласно установила псевдонаучность объективных признаков дегенераций, приводимых Ломброзо. Московский анатом проф. Д. Н. Зернов, например, доказал, что неправильности черепов, на которые ссылался Ломброзо, не представляют специально атавистических черт, а в диссертации В. П. Воробьева доказана неправильность представлений Ломброзо о дегенеративном ухе. Ряд таких исследований вполне обнаружил псевдонаучность «криминальной антропологии» Ломброзо.
Но и не признавая учения Ломброзо о врожденном преступнике, все же с возникновением в психиатрии учения о дегенерации многие психиатры утверждали, что как раз «пограничные» субъекты, дегенераты-психопаты, стоящие на грани душевной болезни, чаще, чем нормальные, совершают преступления, не будучи в силах управлять своими влечениями, хотя формально и понимают возлагаемые на них законом обязанности. Протестуя против жестоких карательных мер Ломброзо по отношению к лицам, которые с большой натяжкой могут быть втиснуты в категорию как психически больных, так и психически здоровых, некоторые юристы и психиатры, разделяющие эти воззрения, создали учение об «уменьшенной вменяемости».
С точки зрения марксизма положения обоих этих биологизирующих общественные отношения школ являются одинаково неправильными и реакционными. Осуждая махистские теории Богданова, Ленин в своей книге «Материализм и эмпириокритицизм» писал: «Перенесение биологических понятий вообще в область общественных наук есть фраза», «пустая фраза», повторяет он в другом месте той же книги. «Нет ничего легче, — продолжает Ленин, — как наклеить «энергетический“ или «биолого-социологический“ ярлык на явления вроде кризисов, революций, борьбы классов и т. п., но и нет ничего бесплоднее, схоластичнее, мертвее, чем это занятие»[58].
Общественные науки, в том числе и правовые, изучают не отдельные личности и их биологические или психологические свойства, изучают не особенности отдельных людей, а специфические общественные отношения. Сведение социального к индивидуальному, поиски содержания категорий уголовного права в особенностях биологической конституции или в психике «изолированного» человека — все это тупики кризиса буржуазных общественных наук.
Интересно, что к учению об «опасном состоянии» и о неопределенных приговорах, как и у Ломброзо, пришла в конце XIX века другая криминологическая школа, стоящая до известной степени даже на противоположной Ломброзо точке зрения на природу преступности и учившая, что преступление не является результатом ненормальной организации индивида.
Это учение положено было в основу социологической, или позитивной, школы уголовного права, нашедшей себе выражение в трудах криминалистов: французского — Гарро, немецкого — Листа, бельгийских — ван Гамеля и Пренса и русского — Фойницкого. При этом близкая к позитивной социологической школе, так называемая неосоциальная школа (Дюркгейм, Драгическо, де Роберти), уже вовсе отрицала значение биологических свойств и «уводила человека из животного царства».
ebooksa