Сестра Моника

Едва я улегся, как вошла мадмуазель де Саранж под руку с каноником.

— Значит, моя сладкая Божу, — начал каноник, -нам, несчастным рабам ваших губительных прелестей, уготована судьба Тантала[127].

— Могу ли я иначе? — отвечала мадмуазель. — Все же я не в таком критическом положении, в каком однажды оказалась Анна Бретонская, невеста Максимилиана, став женой Карла Восьмого; я сумею разрешить свою ситуацию[128].

— У церкви больше прав на натуральную святую, подобную вам, моя прекрасная Аврелия, нежели у Санчеса[129] и Офранвиля, — возразил каноник, — и посудите сами, — здесь он вытащил из штанов единственно истинный ключ церкви, — найдется ли в мирской жизни что-нибудь, что смогло бы умалить эту непревзойденную силу?

— Верганден! — воскликнула Аврелия, и глаза ее загорелись. — Вы же знаете, что я не дам себя уговорить ни государству, ни церкви; ни даже своему сердцу, если я этого не захочу. Но я люблю вас обоих, и единственное, что меня беспокоит — невозможность решить, кому из вас всецело себя посвятить, не потеряв при этом другого. У Офранвиля — право, на стороне Вергандена — природа, государство соединяет их в единое тело. Вы, Верганден, — рыцарь Мальтийского ордена[130] и каноник, следовательно, потеряны для уз брака; Офранвиль — солдат и слуга государства, и как таковой...

— Halte la! Ма chere[131], — прервал ее каноник, хватаясь за свое кропило. — Вы — помолвленная невеста церкви.

— Неужели? — возразила Аврелия. — Тогда докажите мне ваше право прямо сейчас, на этом месте, на этой молитвенной скамейке. Дисциплина, говорили вы мне не раз, — это душа церкви, я еще девственница, еще не осквернена — такова была до сего дня моя воля, и воля эта — то, что сближает меня с вами, а не с Офранвилем. Я состою в переписке с аббатисой монастыря клариссинок[132] в Б., она моя подруга, и кто знает, что я предприму, если однажды мне придется выбрать между вами. Скорей, попробуйте хотя бы раз испытать силу своего убеждения на моем теле, попробуйте, так ли легко меня одолеть, как вы себе воображаете!

Тут Аврелия взяла лежавшую под молитвенной скамейкой толстую розгу, бросила ее канонику и опустилась перед ним на колени. Верганден, ни слова не говоря, поднял ей юбку, положил Аврелию на скамейку, задрал ей исподнее и начал пороть. Аврелия подставляла свой прелестный белоснежный зад навстречу строгому инструменту дисциплины, не проронив ни звука. Я чуть не потерял сознание при виде этой небесной красоты, и даже Сатана, прикованный архангелом к скале, был не настолько ничтожен, как я в тот упоительный момент. Не успел еще Верганден высечь и дюжину предложений на этих плотяных скрижалях закона, как прозвучало громкое: «Ха! Сладострастная экзекуция», и в дверях заблестел обнаженный меч.

Офицер, про которого я позже узнал, что он из Пентьеврского полка[133], с пылающим лицом помешал церковному насилию.

— Ah! Bien venu, Офранвиль![134] — воскликнула Аврелия и бросилась ему навстречу; каноник быстро засунул одну розгу под мышку, а другую спрятал в своем черном одеянии.

— Vous m’avez vaincu![135] — сказал Офранвиль канонику. — Вы победили, ведь я не видел и половины груди Аврелии, вы же, — тут Офранвиль приблизился к Вергандену, — вы в моей власти, я бы мог приколоть вас к стенке, но вы — соперник, и мне следует обращаться с вами по закону и совести, к тому же вы — рыцарь Мальтийского ордена; ждите меня сегодня вечером у ворот.

— Нет, Офранвиль, — отвечал тот, — на клиросе П-кой церкви, этим вечером между семью и восьмью часами.

— Так тоже хорошо, но вы там будете как рыцарь Мальтийского ордена.

— Да!

Аврелия взяла Офранвиля под руку и усадила на стул, и сама села между ним и каноником. После этого соперники обменялись злыми взглядами, а она нежно, но решительно взяла шпагу из рук Офранвиля, вложила ее в ножны и начала рассказывать:

— Офранвиль! — сказала она. — Я хочу вам кое-что рассказать, чтобы представить доказательства того, что слишком хорошо понимаю деспотический нрав людей, живущих во славе, и поэтому не могу позволить себе слепо подчиниться одному из них. Вот слушайте: турецкий султан Мехмет Второй, юный и дерзкий, решил, подобно Александру Великому, покорить весь мир. Его сабли уже подчинили себе все восточные империи, и ничто не могло бы удержать его от дальнейших побед, если бы не его необузданное сладострастие. Ирена, прекрасная гречанка, привязала Мехмета к своему чреву; истощенный и лишившийся воинственного духа завоеватель Азии был погребен под изобилием ее чар. Главный визирь, Мустафа-паша, осмелился сказать ему об этом. «Я прощаю тебе твою дерзость, сказал султан; собери завтра утром на плацу янычар...» Отдав это распоряжение, Мехмет еще раз одарил Ирену, которую он любил больше всего на свете, нежнейшими ласками и приказал ей предстать перед ним поутру в самом красивом наряде. Ирена повиновалась, Мехмет вывел ее на плац, где собрался весь цвет его воинства. Все были поражены красотой девушки и пали перед нею ниц. «Солдаты! — сказал Мехмет. — Я хочу, чтобы вы сами решили, создала ли природа более совершенное чудо, чем женщина, стоящая перед вами». «Нет! Нет! — закричали солдаты, еще недавно недовольные своим султаном. — Да здравствует Ирена! Да здравствует ее счастливый супруг!» — «Так же, — обращаясь к окружившим его генералам и пашам, продолжал Мехмет, — как вы сейчас, думал и я, невзирая на то, что целью всех моих устремлений всегда была слава. Теперь же, узнав, что вы порицаете мою любовь, я снова думаю о славе и хочу доказать вам, что властвую не только над всем миром, но и над самим собой». С этими словами он вытащил свой меч, хладнокровно схватил Ирену за ее длинные косы и одним махом отделил прекрасную голову от чарующего тела.

— Diable! c’est bien vrai, — воскликнул Офранвиль, когда Аврелия закончила свой рассказ, и вскочил, — mais[136]...

— Никаких возражений! — ответила Аврелия и тоже поднялась. — Вы меня поймете, вы почувствуете, чего я должна остерегаться, если решусь связаться с вами.

— Аврелия, — пробормотал Офранвиль, — ты любишь каноника больше, чем меня, ведь ему ты обнажила часть своих прелестей.

— Офранвиль, я люблю тебя так же, как и каноника, поэтому покажу тебе другую часть моих прелестей, ту, которую до сего дня, кроме меня самой, еще никто не видел.