Вечер, размывший наше прощание.Вечер стальной, и сладостный, и монструозный, как темный ангел.Вечер, когда наши губы жили в обнаженной близости поцелуев.Неодолимой волной захлестнуло времянас в уже бесполезном объятии.Вместе мы расточали страсть, не ради нас, но во славу уже подступающего одиночества.Свет нас отверг, срочно явилась ночь.Мы к решетке прошли под тяжестью тени, уже облегченной утреннею звездою.Как уходят с потерянных пастбищ, я вернулся из наших объятий.Как покидают страну клинков, я вернулся из твоих слез.Вечер длится живой, как сон,среди других вечеров.Потом я обрел и миновалночи и дни долгого плавания.Предчувствие любящего
Ни близость лица, безоблачного, как праздник,ни прикосновение тела, полудетского и колдовского,ни ход твоих дней, воплощенных в слова и безмолвье, —ничто не сравнится со счастьембаюкать твой сонв моих неусыпных объятьях.Безгрешная вновь чудотворной безгрешностью спящих,светла и покойна, как радость, которую память лелеет,ты подаришь мне часть своей жизни, куда и сама не ступала.И, выброшен в этот покой,огляжу заповедный твой береги тебя как впервые увижу – такой,какой видишься разве что Богу:развеявшей мнимое время,уже – вне любви, вне меня.Генерал Кирога катит на смерть в карете
Изъеденное жаждой нагое суходолье,оледенелый месяц, зазубренный на сколе,и ребрами каменьев бугрящееся поле.Вихляется и стонет помпезная карета,чудовищные дроги вздымаются горою.Четыре вороные со смертной, белой метойвезут четверку трусов и одного героя.С форейторами рядом гарцует негр по кромке.Катить на смерть в карете – ну что за гонор глупый!Придумал же Кирога, чтобы за ним в потемкишесть-семь безглавых торсов плелись эскортом трупа.– И этим кордовашкам владеть душой моею? —мелькает у Кироги. – Шуты и горлопаны!Я пригнан к этой жизни, я вбит в нее прочнее,чем коновязи пампы забиты в землю пампы.За столько лет ни пулям не дался я, ни пикам.«Кирога!» – эти звуки железо в дрожь бросали.И мне расстаться с жизнью на этом взгорье диком?Как может сгинуть ветер? Как могут сгинуть сабли?Но у Барранка-Яко не знали милосердья,когда ножи вгоняли февральским ясным полднем.Подкрался риоханец на всех одною смертьюи роковым ударом о Росасе напомнил.И рослый, мертвый, вечный, уже потусторонний,покинул мир Факундо, чтобы гореть в геенне,где рваные солдаты и призрачные конисомкнулись верным строем при виде грозной тени.Превосходство невозмутимости
Слепящие буквы бомбят темноту, как диковинные метеоры.Гигантский неведомый город торжествует над полем.Уверясь в жизни и смерти, присматриваюсь к честолюбцам и пробую их понять.Их день – это алчность брошенного аркана.Их ночь – это дрема бешеной стали, готовой тотчас ударить.Они толкуют о братстве.Мое братство в том, что мы голоса одной на всех нищеты.Они толкуют о родине.Моя родина – это сердцебиенье гитары, портреты, старая сабляи простая молитва вечернего ивняка.Годы меня коротают.Тихий как тень, прохожу сквозь давку неутолимой спеси.Их единицы, стяжавших завтрашний день.А мне имя – некий и всякий.Их строки – ходатайство о восхищенье прочих.А я молю, чтоб строка не была в разладе со мной.Молю не о вечных красотах – о верности духу, и только.О строке, подтвержденной дорогами и сиротством.Сытый досужими клятвами, иду по обочине жизнинеспешно, как путник издалека, не надеющийся дойти.Монтевидео
Вечер душе, как уставшему – путь под уклон.Ночь осенила крылом твои плоские крыши.Ты – наш прежний Буэнос-Айрес, который все дальше с годами.Твои камни пушатся нежностью, как травой.Близкий и праздничный, словно звезда в заливе,потайными дверцами улиц ты уводишь в былое.Светоч, несущий утро, над тусклой гладью залива,зори благословляют тебя перед тем, как зажечь мои окна.Город звучный, как строка.Улицы уютные, как дворик.Листок, найденный в книге Джозефа Конрада
Там, где простор искрится, бессменным летом брезжа,день исчезает, мрея и растворяясь в блеске.День вас находит щелкой в соломе занавески,равнинною горячкой и жаром побережья.И только ночь бездонна и чашей, полной теми,стоит, открыв дороги, манящие в безвестье,где люди в томных лодках взирают на созвездьяи огоньком сигары отмеривают время.Узор в далеком небе душистым дымом скраден.Окрестность безымянна, прошедшее стирая.Мир – это лишь скопленье размытых, нежных пятен.Любой поток здесь – райский, и всякий – житель рая.День плавания
Море – несоразмерный клинок и полнота нищеты.Вспышка переводима в гнев, родник – во время, а подземные воды – в приятие очевидного.Море – одинокий слепец.Море – древний язык, не разгаданный мной.В его глубинах заря – простая стена, беленая, глинобитная.С его границ дымным облаком поднимается ясный день.Непроницаемо, как резной камень,море способно выстоять перед многими днями.Каждый вечер – пристань.Взгляд, исхлестанный морем, уходит в небо:в последнее нежное побережье, синюю глину вечеров.Сладкая близость заката над хмурым морем!Облака будто ярмарочные огни.Новый месяц зацепился за мачту.Этот самый месяц мы оставили под каменной аркой, а теперь его свет веселится в ивах.Мы с сестрой на палубе преломляем вечер, как хлеб.Дакар
Дакар – на перекрестке солнца, пустыни и моря.Солнце скрывает от нас небосвод, песок подстерегает нас на пути, море – само злопамятство.Я видел вождя племени в одеянии, лазурь которого жарче полыхавшего неба.Мечеть – рядом с историком – сверкает чистым огнем молитвы.Полдень отодвигает хижины, солнце, словно воришка, карабкается по стенам.У Африки – собственная судьба в вечности: подвиги,идолы, царства, непроходимые джунгли, мечи.Я смог добраться – до сумерек и до селенья.Обещание в открытом море
Родина, я не обрел твоей близости, но у меня твои звезды.
Глубь мироздания их изрекла, а теперь в благодати теряются мачты.
Звезды слетели с высоких карнизов, как стая испуганных голубей.
Звезды поднялись из патио, где водоем – звонница, перевернутая меж двух небес.
Звезды взвились из растущего сада, чей беспокойный шелест темными водами подступает к подножью стены.
Явились из захолустных закатов, гладких, как заросший сорной травой пустырь.
Звезды бессмертны, звезды неистовы, в вечности с ними не сравниться ни одному народу.
Перед стойкостью звездных лучей людьми населенные ночи свернутся, как палые листья.
Звезды – край невиданной ясности, и как-то случилось, что моя родная земля в их стихии.
Почти страшный суд
Мое праздношатание по улицам вольготно живет в ночи.Ночь – долгий и одинокий праздник.В глубине души чувствую, что я прав, и горжусь собой.Я свидетель мира, я исповедуюсь в необычайности мира.Я пел о вечном: о яркой строптивой луне, о ланитах, лакомых для любви.Я чествовал стихами город, меня сжимающий стенами,и предместья, живущие на разрыв.Меня изумляет то, что других заземляет.Перед песней несмелых поджигаю голос закатом.Предков по крови и предков по грезам прославляю и воспеваю.Я был, я есмь.Твердыми словами скрепляю чувство,готовое расточиться в нежности.Память о давней подлости возвращается к сердцу,как мертвая лошадь с прибоем к берегу, возвращается к сердцу.Но на моей стороне улицы и луна.Глоток воды услаждает нёбо, и строка не отказывается петь.Красота устрашает: кто посмеет меня осудить, если я заслужил прощение одинокого полнолуния?Вся моя жизнь
И опять – незабытые губы, единственные и те же!Я был упорен в погоне за радостью и бедой.Пересек океан.Видел много дорог, знал одну женщину, двух или трех мужчин.Любил одну девушку – гордую, светловолосую, испанского ровного нрава.Видел бескрайний пригород с ненасытным бессмертьем закатов.Перепробовал множество слов.И верю, что это – всё, и навряд ли увидится или случится что-то другое.Верю, что все мои дни и ночине беднее и не богаче Господних и каждого из живущих.Последнее солнце в Вилла-Ортусар
ebooksa