Отцы церкви сообщают немало известий и о внешних обычаях древних христиан в совершении домашней молитвы. Климент Александрийский говорит: «Во время молитвы мы воздеваем руки и голову к небу, а при конце молитвы и ноги приводим в движение», то есть, в конце молитвы мы поднимаемся из коленопреклоненного положения, в котором оставались во время нее. Со своей стороны Тертуллиан говорит: «Мы молимся, взирая на небо, с распростертыми руками и непокрытой головой». Он же увещевает христиан, что они «не должны слишком поднимать руки и размахивать ими, что не должны возвышать головы с самонадеянностью и что приличие требует тише произносить молитвы». Ориген между всеми телесными положениями, какие возможны при молитве, рекомендует христианам, как самые приличные, воздеяние рук и поднятие головы. Впрочем, прибавляет он, больной может молиться сидя или лежа, а находящийся на корабле или занятый чем-либо препятствующим воздеянию рук может молиться, не делая вида, что молится. Распростертыми руками христиане изображали вид креста, на котором распят был Христос, как об этом свидетельствует апологет Минуций Феликс. Перед молитвой обыкновенно обмывали себе руки, чтобы показать необходимость внутренней чистоты, и обращались во время молитвы на восток, потому что свет дневной и духовный приходит с востока (Тертуллиан, Климент). Сообразно с апостольским предписанием мужчины молились с головой обнаженной, а женщины – с покрытой (1 Кор. 11, 4). Но уже Тертуллиан высказывает жалобы на то, что девушки его времени и его отечества являлись на молитву непокрытыми и в свое оправдание говорили, что апостол Павел заповедует носить покрывало только женщинам, а так как они не замужем, то к ним неприложимы слова апостола. Тертуллиан поэтому старается доказать таким легкомысленным, что под женщиной по употреблению библейскому разумеются и жены и девушки. Тертуллиан порицает, как суеверие, встречавшееся тогда обыкновение скидывать верхнее платье во время молитвы. «Так приближается, говорит он, язычник к своим идолам, а христианский Бог слышит и того, кто имеет на себе плащ». Не менее он осуждает и тех, кто возлежал во время молитвы. Сидеть во время молитвы, как это было в обычае кое-где на востоке, он считает за выражение небрежения к этому делу. Христиане при молитве обыкновенно стояли. «Мы стоя молимся», говорит Киприан. Христиане часто также молились коленопреклонно. В дни поста, говорит Тертуллиан, и во дни стояний (так называется у него полупост) не должно быть молитвы без коленопреклонений и других знаков самоуничижения. Коленопреклонение представлялось первоначальным христианам делом совершенно естественным, как выражение смирения, как знак, что человек отпал от Бога и нуждается в божественной благодати и милосердии. Поэтому кающимся постоянно предписывалось преклонять колена.
В самой тесной связи с молитвой во все времена находилось крестное знамение, и уже у древнейших христиан мы встречаем самое широкое распространение его. Они полагали крестное знамение не только на себе – на челе, очах, устах, груди, но осеняли им одежду, постель, пищу, стаканы, утварь домашнюю и жилище; они делали его, если выходили из дома или снова возвращались сюда, если начинали одеваться, садились за стол, ложились на постель, умывались или брали баню. Обо всем этом ясно свидетельствует Тертуллиан. При этом он замечает, что хотя на крестное знамение нет указания в библии, но зато в важности его утверждает предание. В одном из своих сочинений он убеждает свою жену, чтобы она в случае его смерти не выходила замуж за язычника, потому что тогда для этого последнего не было бы тайной, что она знаменует крестом и свое ложе, и свое тело. Следовательно, в это время было уже обыкновение ограждать крестом свою постель и тело при том, как ложились спать и вставали. Также Киприан, Ориген и другие отцы и писатели церковные многократно говорят об употреблении крестного знамения. Ефрем Сирин в IV веке говорил: «Животворящим крестом пусть осеняются наши двери, наши очи, наши уста, наша грудь, все наши члены. Этот крест вы, христиане, не оставляйте ни в какое время, ни в какой час; пусть он с вами будет во всех местах. Без креста ничего не предпринимайте: ложитесь ли вы спать или встаете, работаете или отдыхаете, едите или пьете, путешествуете на суше или плаваете по морю, постоянно украшайте все ваши члены этим живоносным крестом».
Доселе у нас шла речь о кресте, который мы делаем нашей рукой, но мы должны еще прибавить, что и крест в смысле вещественного изображения Распятия весьма рано уже вошел в практику домашней жизни; его изображали и при помощи живописи или пластинки. Церковный историк Евсевий говорит о Константине Великом, что в самом лучшем зале его дворца был поставлен золотой крест, украшенный драгоценными камнями. Тот же Константин приказал украсить даже оружие солдат знаком креста. Что далее изображением креста украшались стены и двери, об этом находим свидетельство у Златоуста. Некоторые в своем желании повсюду делать кресты заходили уж слишком далеко – они вздумали украшать крестами полы в своих домах. Это обыкновение однако же строго запрещено собором Трулльским (прав. 73), потому что попирать знак креста ногами противно чувству благоговения. История древнего христианского искусства и Акты мученические указывают, что христиане украшали крестом свои одежды и предметы обыденного употребления. В IV веке встречаем указание на употребление креста на шеях верующих, поверх одежды. Так, Григорий Нисский говорит о своей сестре Макрине, что она носила крест на шее своей.
Се.
Стол, обед древних христиан в свою очередь также не оставался без влияния на него нового духа христианского. Прекрасное изображение того, как происходил стол в домах древних христиан, находим у Тертуллиана. «Садятся за стол не иначе, как помолясь Богу; едят столько, сколько нужно для утоления голода; пьют как пристойно людям, строго соблюдающим воздержание и трезвость; насыщаются настолько, что той же ночью могут возносить молитвы Богу; беседуют, зная, что все слышит Бог. По омовении рук и возжении светильников каждый приглашается петь хвалебные песни Богу. Стол оканчивается, как и начался, молитвой. Выходят отсюда не для того, чтобы производить бесчинства, выходят паче из школы добродетели, нежели от вечери». Тертуллиан собственно говорит здесь о христианских агапах, но сам же он не полагает никакого различия между агапами и обыкновенным столом в отношении к благоприличию и благочестию. Климент Алекскандрийский прямо уверяет, что во время еды христиане пели псалмы и песнопения. Еще яснее говорит об этом Киприан: «Час обеда не должен оставаться без небесной благодати. Скромный обед должен сопровождаться псалмами, и если ты имеешь хорошую память и хороший голос, принимай на себя обязанность певца».
Очень часто и с особенным удовольствием древние отцы изображали скромность, умеренность и целомудренность, которые царили во время христианских обедов. Апологет Минуций Феликс говорит: «Наши обеды не только целомудренны, но и трезвенны, ибо мы не позволяем себе никакой болтовни, веселость умеряем важностью и скромными речами». Очень подробно распространяется об этом предмете Климент Александрийский. «Иные люди, говорит он, живут для еды наравне с бессловесными животными, у которых жизнь во чреве; наш же воспитатель Христос повелевает нам есть для того, чтобы жить, ибо пища для нас не занятие, и сластолюбие не есть наша цель. Жизнь слагается из двух вещей – здоровья и сил, а для этого легкое питание гораздо целесообразнее. Великое разнообразие в пище нужно отвергать, потому что от этого проистекает различного рода вред, недомогания тела, вспучивание живота». Изысканность в пище Климент совершенно отвергает и осуждает тех, кто из всех частей света собирает для себя лакомые кушанья и необыкновенные приправы, тех ненасытных искателей пищи, которые для своих сластей желали бы весь мир уловить сетью. Таких сластолюбцев он называет не людьми, а «ртом и челюстями». Этот строгий церковный нравоучитель стыдит христиан за то, что они начали допускать излишества во время христианских агап. «Мы бесчестим священную агапу, прекрасное дело Слова, разными горшками и жидкими похлебками, наносим поношение этому имени разными питьями, изысканными кушаньями и кухонной копотью». В лакомых блюдах он усматривает смерть для тела и души. Умеренно питающиеся люди, говорит он, гораздо сильнее, здоровее и благоразумнее, чем другие; это можно видеть из того, если сравним крестьянина или философа (в смысле человека умеренного) с богачом. Обед христиан, по нему, должен быть прост и короток, не должен мешать ночному бодрствованию и не должен быть приправлен какими-нибудь благовониями. Он осуждает также жадность в еде. «Неразумно жадными глазами пожирать яства. Неразумно протягивать постоянно руки к столовым запасам. Неблагопристойно наполнять свой рот не по обычаю вкушающих, а по обычаю похищающих. Такие люди по прожорливости похожи более на свиней или собак, чем на людей; они торопятся наесться, наполняя обе щеки зараз с сосудов, стоящих перед ними. Кроме того, и пот с них льется, когда по причине ненасытности крепко сжимаются их челюсти, и по причине невоздержания они тяжело дышат, с непристойной поспешностью, далекой от честного обычая, втискивая пищу в чрево, как в дорожный мешок, и без меры нагружая себя съестными материалами». Климент немало занимается указанием тех приличий, соблюдение которых при столе предписывается разумному христианину. Он советует, чтобы христиане благопристойно касались предлагаемого, сохраняли незапачканными руки, бороду и место ими при столе занимаемое, соблюдали спокойствие в лице и чинно протягивали руку к кушаньям через известные промежутки. Не советует он и говорить за обедом. Тогда бывает, по нему, и голос неприличный, и недовольно выразительный, так как из наполненных щек не свободно выходит слово, и язык, сжимаемый пищей, затружненный в естественном своем действовании, издает неясный и как бы сдавленный звук. Неприличным кажется Клименту и есть вместе, и пить: это признак великого невоздержания соединять вместе то, совместное употребление чего неудобно. Климент указывает и роды пищи, какие более всего полезно употреблять. Той пищи, которая способна возбуждать половые страсти, нужно, по нему, совершенно избегать. «Можно употреблять лук, маслины, овощи, молоко, сыр, и, если угодно, мясо вареное и жареное. Из яств, говорит он, самые удобнейшие для употребления суть те, которые приготовляются без помощи огня, потому что за ними менее хлопот; потом те, которые необременительны для желудка и дешевы. Те же, которые составляют роскошь стола и бывают причиной болезней, носят в себе демона обжорства, которого я не колеблюсь назвать демоном чрева, злейшим и пагубнейшим из всех демонов». Далее Климент дает наставления и касательно принятия вина.
Он позволяет употреблять вино, но весьма умеренно, как и апостол Павел заповедует Тимофею принимать понемногу вина для здоровья желудка. Вообще он допускает вино более всего в качестве лекарства. Он не разрешает, чтобы вино пили все без различия. По его воззрению, молодые люди – юноши и девушки – и даже замужние должны воздерживаться от вина. «Пылкому возрасту нейдет вливать в себя вино, горячайшую из всех влагу: это все равно, что к огню прибавлять огонь. От этого возжигаются необычайные стремления, пылкие страсти, огненные нравы; разгоряченные внутри юноши устремляются к похотям, так что и тело их показывает признаки будущей гибели в преждевременном созревании органов похоти. Похотливые пожелания юношей по возможности нужно стараться истреблять, и среди стола или обеда пусть они совершенно воздерживаются от вина, для них опасного. Если же жажда приступит, водой нужно утолять ее. Да и самой водой не следует чрезмерно наполняться, чтобы пища, не разжижаясь, удобнее варилась в нашем желудке и в большем количестве переходила в нашу плоть». Каждый должен, по совету Климента, смешивать вино с водой, а не пить его как воду. Сильными красками изображает он порок пьянства, который, впрочем, по его замечанию, встречался очень редко в то время между христианами. Он осуждает также пристрастие к винам иностранным и употребление различных вин во время одного и того же обеда. «Нужно, по наставлению Климента, весьма заботиться и о соблюдении приличия во время питья, т. е. нужно пить с лицом спокойным и неискривленным, не нужно хвататься за чашку с чрезмерной жадностью, не нужно неприлично водить глазами перед тем, как пить, не нужно предлагаемое для питья поглощать непристойно с невоздержанностью, чтобы не замочить бороды, не залить одежды, что случается, когда питье залпом вливается». «Не должно держать стакан таким образом, чтобы он покрывал почти все лицо». У женщин Климент порицает обычай пить из очень узких бокалов. Они делали это из некоторого рода кокетства: им казалось некрасивым широко раскрывать рот. Ему не нравилось, как они при этом загибают голову, нецеломудренно обнажают шею, как будто стараются обнажить для сотрапезников то, что могут. Тот же Климент дает многие советы о том, как прилично христианину держать себя во время пиршества. Он считает непристойным христианскому дому позволять шумную музыку, танцы и пр. «Зрелищем гнусным, театром распутства, по его представлению, является пиршество, когда на нем нескромно обращаются собравшиеся, при игре на флейтах, кимвалах, тимпанах и других музыкальных инструментах, при плясках и других подобных упражнениях. Можно допускать скромные и целомудренные мелодии, но всячески избегать изнеживающей музыки, нечестивым искусством звуков расслабляющей наш ум и нарушающей мир и тишину чувства. Кто умеет петь или играть на лире, тот этим не заслуживает себе упрека. Это делал и праведный Давид, благодаря Бога. Но если мы хотим достойно пользоваться приобретенным нами искусством пения или игры на музыкальном инструменте, не любовные песни должны быть нашим упражнением, а хвала Богу, Создателю вселенной, и благодарение Ему за те благодеяния, какими Он ущедряет нас». Климент хочет, чтобы шутки, столь обычные на пиршествах языческих, совершенно изгнаны были из собраний христиан. Веселость, по нему, должна сдерживаться в границах и должно далеко оставаться все, носящее печать нескромности. Неприличного не должно ни говорить, ни слушать, а о пороках не должно быть и помину. Не следует, по Клименту, на пиршественных собраниях насмехаться над другими, от чего рождается оскорбление, а отсюда споры, вражда и разные неприятности. Для любви и по любви сходятся на пиршества: зачем же здесь, вопреки цели пиршеств, вызывать насмешками вражду?»
Климент требует большой осторожности по отношению к молодым людям. «Молодые люди, по рассуждению его, не должны вовсе участвовать в пиршествах, потому что они еще не тверды и многое, что здесь приходится им видеть и слышать, может приносить им вред, возжигать страсти» и пр. А о замужних женщинах и девушках он говорит: «Замужние женщины, когда они являются сюда, должны быть внутренне прикрыты стыдливостью, как внешне одеждами, а незамужние и вовсе не должны являться на пиршества мужчин». Участие в пиршествах язычников христианам не было позволено. Этому уже препятствовало то, что в таком случае христианину неудобно было совершать обычной молитвы и пения перед едой, во время нее и после нее. Притом же, христианам казалось греховным быть на пирах, носивших религиозно-языческий характер. Поэтому епископу Марциалу (около 250 г.) поставлено было в большее преступление «его участие в постыдных и скверных пиршествах язычников», за это он даже был низложен. Из Тертуллиана мы узнаем, что христиане сторонились общественных пиршеств, которые устраивались в честь императоров, в чем видели язычники род политического преступления. Тертуллиан по этому поводу замечал иронически: «Правду сказать, великое доказательство верноподданического чувства: зажигать огни и раскладывать постели (потому что у древних кушали лежа) по улицам, делать тут огромные пиршества, обращать город в питейный дом, распивать всюду вино, производя всякие наглости и бесчинства. Неужели радость народная должна обнаруживаться через общий позор?» С течением времени благопристойность начала ослабевать у христиан на пиршествах; именно во время брачных пиров по местам стали нарушать чистоту и скромность прежних нравов. Поэтому собор Лаодикийский (около 370 г.) повелевает: «Если христиане присутствуют на свадьбе, то они не должны ни скакать, ни плясать, но скромно вкушать за свадебным столом, а священники и клирики не должны смотреть ни на какие зрелища, а должны уходить, как скоро появятся комедианты». Должно быть в IV веке уже не строго смотрели на то, что на браки христиан приглашались языческие скоморохи и музыканты. Слушать их и смотреть на них стали считать не столь греховным, как если бы сам христианин позволил себе что-либо подобное. Эти непорядки вызвали следующие узаконения седьмого вселенского собора: миряне должны удаляться мимических представлений и сатанинских песней на браках.
К замечательнейшим и интереснейшим обнаружениям духа христианского в домашней жизни первенствующих христиан принадлежит влияние его на девственное и брачное состояния.
С полным правом говорит Иоанн Златоуст, что девство только в христианстве достойно оценено, и с таким же правом он восклицает: «Прежде чем явилось христианство, где тогда было девство?» Евангельскому совету о девстве (Мф. 19, 12) следовали многие из первых верующих. Иустин (около 138 г.) пишет: «Между христианами есть много мужчин и женщин из всех сословий, которые с детства пребывали в девстве и достигли уже 60 или 70 лет». Немного позднее апологет Афинагор говорит: «У нас можно найти многих как мужчин, так и женщин, которые остаются в безбрачии, в надежде таким образом теснее соединиться с Богом». И Минуций Феликс утверждает: «Мы целомудренны в наших речах, непорочны в нашем теле. Очень многие между нами постоянно девствуют, имея целомудренное тело, хотя они и не хвалятся этим». Все последующие отцы церкви настаивают на мысли о предпочтении девства перед супружеством. Когда на Западе Иовиниан, Гельвидий и Вигилянций стали распространять противоположный взгляд, то бл. Августин и бл. Иероним провозгласили это последнее учение ересью и сильно боролись против него. При этом никогда не надобно забывать, что понятие о девстве не ограничивалось представлением только о телесной непорочности. Истинным девственником считался тот, кто при непорочности телесной отличался смирением и внутренней чистотой. Так учили мужи апостольские: Климент римский и Игнатий Богоносец. Собор Гангрский около середины IV века говорит: «Если кто из тех, кто ради Господа остается безбрачным, осмеливается гордиться над женатыми – анафема». Подобным образом писал и Кирилл Иерусалимский. Как сильно церковь настаивала на внутренней чистоте, понимая под ней отрешение от нечистых желаний, взглядов, слов и пр., это можно видеть из слов Афинагора: девство ведет к Богу, а нечистые помыслы и похоти снова удаляют от Бога». Пополняя ту же мысль, Минуций Феликс говорит: «Мы целомудренны не только во взоре, но и в сердце». Относительно этой внутренней чистоты верующие были убеждены, что она не может быть потеряна даже в том случае, если грубое насилие осквернит чистоту телесную, как это случалось с христианками во время гонений. Проспер Аквитанский (V в.) так рассуждает об этом: «Если сохраняется святость души, то святость тела остается нерастленной, хотя бы тело и потерпело растление; напротив, как скоро не соблюдена чистота души, исчезает и святость тела, хоты бы тело и не было осквернено». В мученических Актах рассказывается, что когда консул Пасхазий в царствование Диоклетиана святую деву Лукию из Сиракуз в Сицилии приказал отдать в публичный дом, она отвечала: «Тело никогда не может вступить в преступную связь, когда нет на то согласия души. Если совершать со мной насилие, непорочность моя удвоится и я получу венец». Впрочем, если приходилось выбирать что-либо одно из двух: смерть или бесчестие, христианские девы и жены с радостью и решительностью выбирали смерть. Они скорее соглашались потерять жизнь, чем лишиться девства, охотнее шли ко львам, чем к содержателям публичных домов (ad leonem, quam ad lenones). Об этом свидетельствует христианский поэт Пруденций Климент (IV в.). В особенности часто случалось в царствование Максимина, преемника Диоклетианова, что христианские жены и девы подвергались казни или пыткам за то, что они не хотели служить гнусным страстям этого императора, его министров и генералов. Евсевий насчитывает не менее 600 христианок, которые приобрели за свое мужество в этом случае великую славу. Во главе этих героинь он ставит знаменитую и высокообразованную александриянку, которая многократно отвергала неистовые искательства языческого императора Максенция и за это наконец лишена была своего богатого имущества. Христианки в период гонений решались даже на самоубийство, лишь бы не потерять свою честь. Позднейшие отцы церкви не одобряли подобные поступки, но в более древнее время многие считали самоубийство, совершенное при таких тесных обстоятельствах, не только позволительным, но и считали его подвигом, заслуживающим всяких похвал. У Евсевия встречаем такой рассказ: достойна удивления одна женщина-христианка в Риме, благороднейшая и скромнейшая из всех, которым пытался нанести бесчестие Максенций. Едва только узнала она, что люди, в таких делах прислуживающие извергу, окружили дом ее, и что ее муж, бывший римским префектом, из страха содействует ее похищению, тотчас, выпросив себе минуту времени, будто для того, чтобы прилично одеться, входит во внутреннюю свою комнату и оставшись одна, пронзает себя мечом и немедленно умирает.
О других подобных случаях рассказывает церковный историк Никифор Каллист; именно он говорит о двух знаменитых антиохийских девах, которые по совету своей матери бросились в воду, чтобы избегнуть позора. Он прибавляет, что этот поступок встретил такое одобрение, что вслед за ними с той же целью побросались в море и многие другие антиохийские девы. Тот же Никифор передает сказание об одном случае, в высшей степени замечательном по своей необычайности. Дело было с христианской девой Евфразией из Никомидии. Она спрашивала никомидийского епископа Анфима (во времена Диоклетиана), что она должна сделать, если ей случится выбрать или смерть или идолопоклонение. Он посоветовал ей в подобном случае выбрать смерть. И она привела в исполнение это решение своего пастыря, но привела так, как едва ли можно было ожидать. По определению гонителей она отдана была одному юноше на растление. Оставшись с ним в уединенной комнате, Евфразия объявляет ему, что она владеет одним волшебным средством, которое делает человека неуязвимым и что она сообщит ему этот секрет, если он не коснется ее непорочности. Затем она сделала смесь из воска и масла, обмазала ей себе шею и пригласила юношу изо всех сил ударить ее мечом по шее, уверяя, что он увидит, что не принесет ей никакого вреда. Опыт сделан, и она лишилась жизни, как и желала того. Так как в то время очень хвалили подобную хитрость, то нечего удивляться тому, что заслуживал одобрения и всякого рода обман, если только он имел целью охранение своей девственности. Так, тот же Никифор рассказывает об одной христианской деве, что она в видах сохранения своего целомудрия объявила себя больной секретной болезнью.
От истинной девственности в древней церкви требовали, чтобы она выражалась во всем поведении девственников. В этом отношении Тертуллиан говорит следующее: «Для целомудрия недостаточно того, что оно существует, нужно также, чтобы оно проявлялось. Оно должно быть так совершенно, чтобы оно из души переходило на одежду, простиралось от внутренностей сердечных до внешних покровов». Поэтому было строго запрещено девственникам носить какую-нибудь неприличную одежду, допускать себе такого же рода украшения и удовольствия. Киприан писал: «Девы ни для кого не должны украшаться, не должны стараться нравиться никому, кроме их Господа, от которого они получают награду за девство. Дева не должна украшаться так, как будто она отыскивает себе мужа. Дева, привлекающая к себе взоры юношей и возбуждающая в них страсти своими нарядами, не может быть целомудренной и скромной в душе!» «Девы, украшающие себя золотом, перлами и драгоценными камнями, потеряли красоту сердца».
Христианская древность высоко ставила девственное состояние, но та же древность высоко ценила и брачное состояние. Только мечтательные и еретические секты считали непозволительной жизнь брачную. Но отцы и соборы всех веков единодушно возвышали свой голос против подобной крайности. Собор Гангрский (прав. 9) определяет: «Если кто живет неженатым и остается в воздержании не ради красоты и святости девства, а из презрения к браку, да будет анафема». То же говорит 51 Апостольское правило: «Если епископ, пресвитер и диакон удаляется от брака, мяса и вина не ради подвига воздержания, но по причине гнушения, забыв, что Бог все создал добро зело и что Бог сотворил мужа и жену, или да исправится, или да будет извержен из священного чина и отвержен от церкви. Тоже и с мирянином». Учитель церкви Климент даже положительно отдает предпочтение брачному состоянию перед безбрачным. «Совершенный христианин, думает он, если вступает в брак по воле божественного Слова, имеет своими образцами апостолов (которые, по нему, имели жен). Таковой человек одерживает верх над прочими мужами. Женатый человек и хозяин дома живет среди всяческих искушений, с которыми он встречается вследствие своих забот о жене и детях, о здоровье и имуществе, остается при всем этом твердым, не отпадая от любви божественной. Но кто не имеет хозяйства, тот не имеет и многих искушений, так как он заботится только о самом себе, то и стоит ниже того, кто хотя менее его заботится о собственном своем спасении, но полезнее в жизни».
Дух христианский прежде всего оказывает могущественное влияние на условия заключения браков. Первый след церковного благословения при заключении браков находим в послании Игнатия Антиохийского к Поликарпу. «Те, которые женятся или выходят замуж, должны вступать в союз с согласия епископа, чтобы брак был о Господе, а не по похоти». Остается не совсем ясным, что нужно разуметь под выражением «с согласия епископа», но во всяком случае видно, что церковь с древних времен давала согласие, одобрение, вообще принимала участие при заключении браков. Брак уже перестал, как это было в язычестве, быть гражданским делом, он стал вместе с тем делом церковным. Яснее Игнатия говорит Климент Александрийский. Осуждая обыкновение женщин носить фальшивые волосы (шиньоны), учитель церкви взывает: «Да кому же священник будет преподавать свое благословение? В таком случае (при возложении рук) он будет преподавать его не этой женщине, а волосам посторонней другой женщины». Также и Тертуллиан пишет: «Как изобразить счастье брака, советуемого церковью, освящаемого ее молитвами, возвещаемого от ангелов на небесах, благословляемого Богом-Отцом?» При другом случае тот же писатель говорит: «Тайные брачные союзы, т. е. о которых не объявляется перед церковью, влекут за собой большую опасность, потому что они могут быть сравниваемы с блудом и прелюбодеянием». Позднейшие свидетельства о церковном благословении браков бесчисленны.
Много поучительного представляют предписания древней церкви о цели брака, о свойствах супружеской жизни, о взаимном отношении супругов и прочее. Так как брак есть образ союза Христа с церковью и есть таинство, то древние писатели постоянно требуют особенной чистоты и святости от брачного состояния – качества, которые неизвестны были в языческом мире. Иустин говорит: «Христиане вступают в брак не ради плотской похоти, но для того, чтобы рождать детей». Афинагор пишет: «Жену каждый из нас, которую он взял по установленным у нас законам, имеет только для деторождения. Как земледелец, бросив в землю семена, ожидает жатвы и больше уже не сеет, так и у нас мерой пожелания служит деторождение» (то есть, если плодоношение женой уже началось или если возраст не позволяет надеяться иметь детей). Родственное с этим встречаем замечание у Климента Александрийского: «Ближайшая цель брака есть рождение детей, а высшая – доброе воспитание их». Очень хорошо тот же Климент говорит при другом случае: «Добрые браки основываются не на золоте и красоте, но на добродетели». То же Тертуллиан: «Христианин женится не ради плотской похоти и не ради прибытка». Климент дает многие правила о том, как должны поступать христианские супруги при физических сношениях между собой. Он запрещает плотское совокупление во время месячных очищений или в случае, если жена зачала уже во чреве. Продолжение физических сношений в последнем случае он почитает противоестественным и греховным. Другие правила касательно того же предмета заключаются в следующем: «Человеку должно воздерживаться от сладострастия и повелевать чреву и тому, что ниже чрева. Не касайся никакой другой жены, кроме своей. Да и здесь должны быть мера и граница. Излишнее удовлетворение плоти расслабляет нервы, омрачает чувства и уменьшает силы. Бог хочет, чтобы род человеческий продолжался, но Он не говорит: будьте похотливы. Время для соития наблюдают животные, не имеющие разума. Человеку ли, отличенному разумом, стоять в этом отношении позади их? По руководству разума, время нужно наблюдать тем, кому позволено жить с женами: никто не должен сходиться с женой, по обычаю петухов, во всякое время, например, возвращаясь из церкви или утром с торжища, когда время молитвы, чтения и других дел. Нечасто должно быть брачное сношение: чем оно реже, тем желательнее и приятнее. Далее, и ночью, во тьме, не нужно вести себя неумеренно и вольно. Бесстыдные слова, гнусные фигуры, любодейные поцелуи и имена других вольностей пусть не упоминаются между нами». Скромность, которая характеризовала древний христианский союз, слышится в самых наименованиях, какими звали себя взаимно супруги. Жены весьма часто назывались «сестрами» своих мужей, и в самом деле некоторые супруги жили друг с другом как брат с сестрой, на некоторое время или навсегда отказывая себе в брачных удовольствиях. Что такое воздержание может иметь место только при обоюдном согласии супругов, на этом настаивает в особенности Августин на основании слов апостола Павла (1 Кор. 7, 2. 4). Некоторые при самом вступлении в брак давали себе обет постоянного целомудрия: другие, живя более или менее долгое время в брачном состоянии, потом переходили к жизни целомудренной. Примеры того и другого рода были известны еще во времена Тертуллиана: воздержание этого рода представлялось явлением столь выходящим из обыкновенного порядка вещей, что считалось героическим подвигом. Кроме этого произвольного воздержания в браке существовали еще определенные времена воздержания, продолжавшиеся более или менее короткий срок. Отцы и соборы требовали воздержания от людей женатых во все воскресные и праздничные дни, во дни причащения, покаяния и поста; при этом ссылались на кн. Исход гл. 19, ст. 15, где приказано было израильтянам перед принятием закона в продолжение трех дней не сообщаться с женами. Что в день совершения брака новобрачным не позволялось брачное сношение, это видно из одного правила собора Карфагенского, где говорится: «Жених и невеста, по получении благословения, должны проводить следующую ночь в девстве из благоговения к полученному благословению». Об установленных временах воздержания говорит Кирилл Иерусалимский, хотя и не перечисляет их. О воздержании в день причащения говорит блаж. Иероним. А собор Лаодикийский запретил браки во дни четыредесятницы.
Отцы и учителя церкви многократно внушают супругам скромность в их взаимных отношениях так, чтобы их речи и взаимное обращение не давали случая к соблазну ни детям их, ни прислуге. Тертуллиан внушает: «Являйте собой красоту пророков и апостолов. Простота и целомудрие да будет единственным вашим убранством. Привяжите слово Божие к ушам вашим, говорит он женам, а иго Христово к шее своей. Покоряйтесь мужьям, сего довольно для вашего украшения. Оденьтесь в шелк справедливости, в виссон святости, в пурпур целомудрия. Исполняйтесь мудростью, святостью и чистотой. И тогда сам Бог будет вашим верным и вечным подателем любви». Говоря о женах, Климент называет предметы, которыми они стали бы украшать себя, перьями, на которых они улетают от супружеской верности. Но не все христианки соглашались с этими строгими предписаниями, некоторые из них старались выставить разные возражения в защиту своих нарядов. Они говорили, что они должны украшаться ради своих мужей, чтобы поддерживать их благосклонность, что Бог сами блага земные даровал на пользу им, что они занимают высокое положение в свете и по необходимости должны сохранять свое достоинство. Тертуллиан разбирает и доказывает неосновательность каждого из этих возражений. Древние христианские писатели описывают брак христианских супругов в самых привлекательных чертах, как полное, внутреннее единение двух лиц, составляющих из себя как бы одну жизнь. Приводим следующие слова Тертуллиана: «Как приятны должны быть узы, соединяющие два сердца в единой надежде, в единой вере, в едином законе! Они – как дети одного отца. Нет между ними никакого раздора или разделения ни в душе, ни в теле. Они два в единой плоти: где плоть едина, там и душа едина. Они вместе молятся, вместе припадают на колени, вместе постятся, взаимно ободряют и руководят друг другом. Они равны в церкви и в общении с Богом, равно делят бедность и богатство, ничего один от другого скрытного не имеет, не в тягость друг другу, каждый из них может посещать больных и помогать нищим. Они вместе поют псалмы и гимны, стараясь друг друга превзойти в хвалениях Бога своего. Иисус Христос радуется, видя такое домоводство их, посылает мир свой на их дом и обитает в нем вместе с ними, а где Он находится, туда не может войти дух злобы». Такое взаимообщение супругов проявлялось, между прочим, в обоюдных попечениях о спасении души. Пример заботливости супруга о спасении своей жены показывает Тертуллиан, написавший сочинение «К жене», в котором он дает ей наставления, как устроить свою внутреннюю храмину не только при его жизни, но и по смерти. Еще во втором веке было широко распространено предание, что апостол Петр возбуждал в своей жене ревность к терпеливому перенесению мученической смерти, говоря ей: «Жена, помни Господа». В свою очередь, весьма часто случалось, что жены-христианки обращали своих мужей к вере в Бога, знакомили их с христианством и приобретали их для веры и добродетельной жизни. За это именно восхваляет Григорий Богослов мать свою, Нонну. Если Златоуст говорит: «Нет никого сильнее благочестивой жены, увещевающей и наставляющей своего мужа», то это замечание подтверждается бесчисленными примерами из всех веков. В понятие святости христианского брака входило прекращать супружеские отношения с супругом порочным. В книге «Пастырь» Ерма даются такие наставления по этому поводу: «Если кто-нибудь будет иметь женой христианку и найдет ее впавшей в прелюбодеяние, то муж грешит, если живет с ней. Если муж узнает о грехе жены и она не покается, но будет оставаться в своем прелюбодеянии, то муж сделается участником в ее прелюбодействе. В случае если она упорно остается в своем пороке, пусть муж оставит ее, а сам остается один. Если же, отпустив свою жену, возьмет другую, то и сам становится прелюбодеем. Если же отпущенная жена покается и пожелает возвратиться к мужу своему, то он должен принять ее; если же не примет ее муж, он грешит грехом великим; должно принять грешницу, которая раскаивается, но не много раз». Что здесь сказано о муже, тоже по книге «Пастырь», имеет свою силу и в отношении к жене. Того же требует и Василий Великий. Впоследствии случилось, что только одни мужья хлопотали о разводе со своими женами, под предлогом прелюбодеяния их, и возникло воззрение, что жены не имеют права требовать такого же развода в случае прелюбодеяния своих мужей. Представители церкви старались выяснить всю неосновательность подобного одностороннего взгляда.
Наконец, бросим взгляд на отношения родителей и детей. Мы увидим, что и здесь новый дух христианский положил свою неизгладимую печать. Воспитание детей было преимущественно религиозным. Таково, по крайней мере, оно было в домашней жизни. Уже муж апостольский Варнава предписывал каждому христианину: «С детства наставляй сына и дочь в страхе Божием». Главным средством религиозного воспитания детей было священное Писание. О Леониде, отце Оригена, известно (из Евсевия), что он ежедневно задавал ему выучивать на память по отделу из священного Писания. Блаж. Иероним в таких чертах изображает христианское воспитание дочери. «Будь осмотрительна, – пишет он матери, – в выборе воспитания для души, назначенной служить храмом Богу; помни, что начатки всего исключительно должны принадлежать Господу; поэтому первые мысли, первые слова дитяти должны быть освящены благочестием. Для матери-христианки нет радости выше той, когда она слышит дитя свое произносящим еще слабо и с запинанием имя Иисуса Христа, или когда оно пытается петь священные напевы нежным голоском своим. Когда потом представится возможность упражнять память дочери твоей, то обучи ее псалмам. Пусть Евангелия и писания апостольские сделаются сокровищем сердца ее; пусть каждый день она прочитывает с тобой несколько страниц из них и таким образом подносит тебе каждое утро как бы букет из цветов, собранных ею в священных книгах. Пусть это будет самой главной заботой ее, самым привычным делом, которое оставляла бы она только ложась спать и за которое принималась бы, пробуждаясь ото сна. Остерегай дитя свое, продолжает Иероним, от всех тех чтений, которые вносят в недра христианской души понятия и вкусы язычества. Удаляйся и сама того мнения, будто юности полезно измлада приобретать некоторые сведения, которые впоследствии приходят сами собой. По-моему гораздо безопаснее вовсе не знать тех вещей, познание которых неизбежно влечет за собой расследование». Вместе с этим очень велика была заботливость родителей о том, чтобы удалять от детей все неприличное и соблазнительное. «Душа, говорит тот же Иероним, должна быть так руководима, чтобы она не научалась ни слушать, ни говорить ничего такого, что отвлекает от страха Божия. Неприличных слов она совсем не должна понимать. Должно держаться вдали от легкомысленных детей других родителей, и пусть няньки избегают всякого дурного общества, чтобы они не научали детей худым нравам. Если родители с такой заботливостью предохраняют своих детей от укушения змеи, то как им не предохранять тех же детей от зла мира сего?» Древние христиане в высшей степени заботились о том, чтобы дети имели учителями людей добродетельных, если это не наблюдалось, епископы и проповедники возвышали свой сильный голос против такого упущения. Так, например, Златоуст говорит: «Теперь заботятся более о лошадях и ослах, чем о детях. Если нанимают погонщика ослов, то очень заняты бывают вопросом: не глуп ли он, не пьяница ли, не вор ли, опытен ли он. А если берут учителя для детей, то принимают кого пришлось и не размышляют, что нет искусства важнее воспитания детей». Часто матери-христианки в случае, если их мужья были язычниками, сами заботились и смотрели за воспитанием детей. Такова была Нонна, мать Григория Богослова, с юности посвятившая его Богу и сама вложившая Евангелие в его руки. От чего Григорий сравнивает себя с Самуилом, которого измлада мать посвятила Богу. На воспитание Василия Великого имела сильное влияние бабка его Макрина, которая постоянно указывала ему, как на образец для подражания, на Григория чудотворца, епископа Неокесарийского. Мать блаженного Феодорита, родив этого сына после продолжительного неплодия, и смотря на него, как на дар Божий (на что указывает и само имя), с ранних лет посвятила его Богу; она каждую неделю отправлялась с ним к благочестивым монахам антиохийским, испрашивая у них благословения и наставления ему. Златоуст и Августин последующим своим величием и святостью одолжены своим матерям; первый – Анфусе, второй – Монике, о чем засвидетельствовали сами эти великие мужи.
ebooksa