Прощай, молодость

Что меня особенно удивило, так это что он объединил себя со мной — ведь он оказался достойнее меня. Наверное, таким образом он пытался выразить сочувствие. Принижал себя. Но мне совсем не хотелось, чтобы он это делал: это было бы унизительно для нас обоих, но особенно для него. Какой бы беспросветной ни была его жизнь, как бы горько, одиноко и тоскливо ему ни было, он бы никогда не пошел на то, что попытался сделать я.

Уж он-то был бы самодостаточен и никогда не испытал чувства одиночества.

— О, ты! — возразил я. — Ты — другое дело.

Я был взволнован и пристыжен, но он, казалось, этого не замечал — либо умело скрывал свои мысли.

Пока мы беседовали, сгустились сумерки и исчезли широкие полосы на небе.

Над черным пятнышком собора Святого Павла мерцала звезда.

Я был благодарен темноте и звукам огромного Лондона, доносившимся издали. Я так любил этот теплый воздух и осевшую пыль, огни мира, все еще меня принимавшего, пряный аромат летнего вечера, движущийся людской поток и благословенную маленькую звезду. А больше всего меня радовали голос моего товарища и его присутствие рядом со мной.

Река под мостом была теперь так далека от меня, и вода, несущаяся быстро и бесшумно, больше не внушала мне ужаса. Я стряхнул с себя ее страшные чары. Я был недосягаем на этом прочном мосту, и реке было до меня не добраться. Теперь я бы ее не испугался.

Скорее всего, меня сильно взволновало то, что я спасся, я был как-то странно возбужден, предвкушая вполне возможное приключение впереди — мне очень хотелось порисоваться. Я небрежно перебросил ноги через парапет, насвистывая что-то себе под нос. Я знал, что не упаду.

Джейк рассмеялся и придержал меня за руку, как ребенка.

— Теперь ты в безопасности, не так ли? — сказал он.

Я почувствовал себя маленьким и смешным. Наверное, он считает меня дураком. Мне хотелось стать другим — еще сильнее, чем Джейк.

Было бы здорово каким-то образом заслужить его одобрение.

— Что мы будем делать? — спросил я. Интересно, знает ли он, как много для меня значит то, что он скажет?

Он не дал мне прямого ответа; лицо его было в тени, и я не видел выражения его глаз. Он снова погрузился в свои мысли.

— Молодость, — сказал он, — это что-то такое, чего не понимаешь, пока она не уйдет от тебя, и тогда сразу приходит понимание, и становишься чуть мудрее, чем прежде. Ты не будешь одинок, не будешь несчастен, возможно, придет великий покой и уверенность. Ты будешь продолжать жить — знаешь, как продолжают жить другие, и больше ничего. Будешь любить, и жить, и все такое. Но по глупости или из легкомыслия, а может, даже из убежденности, что так будет продолжаться всегда, ты бездарно растратишь то, от чего хотел отказаться сегодня вечером. Наверное, даже не заметишь никакой разницы. Не поймешь, что теряешь, и тебе будет все равно.

Он тихо засмеялся и положил руку мне на плечо, а я почувствовал, что он понимает меня лучше, чем я сам. Глаза его чуть затуманились, словно он сожалел о чем-то.

— У тебя все будет хорошо, — продолжал он, — все будет чудесно, и ты станешь сильнее, чем прежде. Но если ты прислушаешься, то до тебя донесется эхо того, что ты утратил, словно это поет птица, названия которой ты не знаешь, высоко-высоко, так что не дотянешься. «Я никогда больше не буду молодым, — слышится тебе, — я никогда больше не буду молодым».

И все же Джейк не ответил на мой вопрос. А мне совсем не хотелось, чтобы со мной обращались как с ребенком, к тому же я не понял, о чем он толковал. Я заговорил грубо, не выбирая слов:

— О, к черту твои проповеди! Давай-ка лучше уберемся отсюда — неважно куда.