Штосс,

«Штосс, Штосс, — думал Лугин, подымаясь туда. — Если Штосс тот самый старик, я его зарежу и все объяснится. Вот и бритва со мною».

Черный черенок, отогревшийся в кармане, Лугин переложил в карман жилета. Он решительно дернул потертый бархатный шнур звонка. Звонок звякнул глухо. Лугин прислушался. Не подошел никто.

Тогда он посмотрел в замочную скважину: из тьмы в лицо повеяло холодом.

В это мгновение Лугин услышал за собой чье-то порывистое дыхание, обернулся. За ним стоял дворник, поднявшийся на площадку.

— А, это ты? — с притворным равнодушием сказал Лугин.

— Барин, а барин, чего ты тут ищешь?

— Что ты, братец? Или следишь за мной? Я желал повидать хозяина, господина Штосса.

— Да когда нет Штосса в квартере.

— Как нет?

— Хозяин в отъезде, я сказывал. И квартера нм заперта.

— В отъезде… Странно.

Тут он заметил, что в руке у него раскрытая бритва, и смутился ужасно.

— Ну, что ты так смотришь? Не видишь, бритва… Я ему подарок принес… Вот, передай. Так и скажи, от господина Лугина подарок.

С этими словами он отстранил дворника и сбежал на нижнюю площадку. Он запер за собой дверь на два поворота ключа.

Уже наступили ранние зимние сумерки. Лугин чувствовал такую усталость, что, не снимая шубы, засыпанной снегом, сел на ларь в прихожей.

Он ничего не решил, ничего не узнал и он погибнет, как погиб Горовецкий, как все те, кто попадался в эту квартиру. Он — арестант номер 27, он приговорен к смерти.

В сумерки запела во дворе поздняя шарманка. Она сипло играла какую-то итальянскую мелодию, как бы стертую и чем-то напоминающую очень поношенное и знакомоуютное платье. На третьей-четвертой ноте шарманка остановилась, споткнулась и, выдохнувши жалобно, умолкла.

А Лугину все казалось, что в морозных потемках, на стуже, поет, едва призванивая, шарманка ту самую мелодию, которую он слышал в Италии, в безветренный, горячий день, когда солнце матово вспыхивает на гроздях лиловочерного винограда, в недвижной листве.

Этому маленькому полоуродцу, подкорченному на ларе, сумасшедшему художнику, этому человеку, жаждавшему, как и Сын Человеческий, сочетания земного со светом неземным, воплощения бесплотного, преображения тьмы смертной в вечный свет воскресения, сиплая мелодия шарманки слышалась, как райская песня о том, чему не сбыться на земле никогда.

Все недовоплощенное, чего он не умел воплотить, и все недосозданное им, обернулось и для него ночным противником, душегубом с кошачьими вздохами и тихим смешком.