Беззвездна ночь араба печального: зимоюкакие, к черту, звезды? Небо –в мерзких тучах и ни в чемнет ни намека зноя, пекла,что нас пробрало б до костей и опалилос изнанки. Эта ночьвновь одинокой девочкой глядит в мое окошко.Я неподвижен, еслине брать в расчет чихание и кашель,и то, как я плетусь по направленью к шкафуза теплыми носками. СтавлюДживана Гаспаряна илиНусрата Фатеха Али-Хана, илиХаледа, если есть нужда подвигаться: мороз.Порой напьешься водки и затянешьмаком, используя при этом блюдце[3]страны, которой больше нет на карте –остался вот сервиз «in DDR», все кузнецовские тарелкипобили как-то массажист и тренер,коллеги по работе, но – друзья.Тарелка, впрочем, мне не помогает:ума не приложу в чем дело,но вязкой и тягучей и неспешнойволны голосовой не получается. Возможно,мороз тому причиной, холодный воздух, влажность?Опять же – коммуналка – сбегаются соседи. Впрочем,что хорошо: отпаивают чаем, зеленым, и несут варенье –порою абрикосовое, чаще –бурду из местных ягод. Солнцамне не хватает даже ночью. Даже – здесь. И дажекогда есть водка с персиковым соком,варенье тутовое и инжир сушеный,манты из тыквы, плов с бараниной и райскийшербет. Так одиноко мне, когда на небенет звезд. Особенно теперь, когда и звезды,и небо, и, пожалуй, даже солнцемне заменила ты, любимая. Где ты?Ах да, я вспомнил – там, среди снегов,на севере, который мнитсяарабам самым страшным из адовых кругов. Ну что ж,пусть буду я очередным Орфеем(мне лира не нужна и даже блюдце –макомы буду петь, сложив ладони рупором –тебя я докричусь), я за тобой отправлюсь, оЭвридика, солнышко мое.Цветущий миндаль
В том ли месте тебя мне искать,что подсвечено вишневой завязью,там, где-то в марте или апреле,когда ветрам еще привольно, а солнцееще слишком нежно? Там ли,где жгучая пустота льнет к глинобитным стенам,чей прах умягчает обочину,полосуя последним прости кромку асфальтавслед каждой горячей шине? Там ли,откуда как водится не приходит ответаили – вместо ответа – дата,впрочем, чаще неверная?Это случалось не раз:многие уходили, возвращалась лишь боль.Но заметнее становилась разницамежду тем, что имеешь и тем, что иметь не нужно.Становились заметней в траве конопляные вспышки,распластанный подорожник, волчья ягода, твой след,уводивший, конечно же, в сторонуот дороги, обжитых мест и того, что могло быть, ноне было. Памятьхранит несколько подобных осечек в течении времени,когда возможный, но не случившийся ход событийоказался запечатлен куда отчетливей,чем даже десятки дат, выхваченных из небытиякарточками в фотоальбоме.Но ни память, ни фото в альбомене могли подсказать мне где ты.Настоящее, лишенное прошлого,было слишком пустым, чтоб начать всё с начала,но сама эта возможность пьянила, хотябыло почти бесполезно искать тебяв закоулках сердца, ибо было понятно –сердце лишь механизм.Во всяком случае, до тех пор, пока ты не найдешься.Оставалось заглядывать в хрупкие цветки миндаля и урюка,карабкаясь по кривым ветвям, пока ветерне собрал с деревьев дань лепестками,лишив меня последней надежды: ведь где,если не в цветах, ты могла находиться?!Слова для марта
Прикоснуться к полям, зеленым тобой,обернуть тонкой тканью небесного цвета себя,или – напротив – открыться, отдатьсялетним сухим ветрам, зною снапослеполуденного; проснуться, чтоб вновьискать островок тишиныв молчанье твоем, пламенея от солнечной ласки, и такскитаться дни напролет, недели и месяцы в этомпространстве, не связанном с именем, временем илипричудами расстояний, характеров, качестваавтострады, эстрады, страны.Прикоснуться к тебе и обжечьсясонной твоей теплотой, и предчувствовать,как и дальше, на всех изгибахкожа твоя будет ждать, как и ты,продолжения этой ласки –медленной, словно вода на равнинном просторе,словно бы плотная белая ткань,ждущая ветра, избранника, чтобы затемвспыхнуть тугим и мощным давлением изнутри,и нестись, увлеченной сильной и нежною пустотой,в никуда, как всегда, в неизвестность, где правитто, что не существует, к чему уже не прикоснешься.Но вновь прикоснуться, теперь –к этому свету, что выстрадан лилиями и гиацинтами,бледными завязями на взбухших весенних ветвях,и тобой, да, пожалуй, тобой, мое солнце,смеющееся во сне, говорящее во сне, открывающеетайны юности и любви, их бурного ростаи этого вечного трепета, верного знака,уже пометившего зимнее царство и медный утреннийнебосклон(всегда со следами вчерашнего, нобез тени или намека на завтра), и вотты просыпаешься: иной свет, иной голосзовут меня, учат меня – твоею улыбкой, твоими глазами –видеть, касаться, чувствовать, знать, говорить.Другими словами.Да, другими словами.Одним словом.Июнь
В моей жизни случается много странных событий:гаснет в подъезде свет, и я застреваю в лифте;после душного дня – ливень с молниями; девушка,с которой едва знаком, вдруг остается со мной и мызанимаемся «непотребством»; книжкалюбимого поэта не доставляет удовольствия, – как если бвсё не так, хотя всё хорошо. Плавятся дни под ногами.Ночи –в мокром постельном белье, один ты или же с кем-то:влажные руки, сердце в слезах. Вместо слов – пустота,чувство свободы, имя которому – одиночество; Марк Стрэнди его «Элегия 1969»; эйсид-джаз, клуб «Кризис жанра», стихине написанные по-человечески, но снующие в воздухе каклоскутки, а порой как полотнища ветра, открытыеушам, глазам, кому-то другому – нетебе. Свет мой, солнце мое, бриз,горькая морская вода.Истории, подслушанные на остановках
Дословно
Постойте! Поплачем, вспоминая о любимой
и ее стоянке на склоне холма
между ад-Дахулем и Хаумалем.
Имру аль-КайсБыл вечер жарким как всегда, и ты сказала: «Я согласна,и смерть ничто в сравненье с мукойи радостью, что ты мне доставляешь.Сменилось лето крепкой сигаретой,увял бульвар, как увядает в итоге каждая из нас.Ты мне достался сувениромот прожитых, сгоревших дней и имятвое я потеряла еще в мае, как зажигалку на столе в кафе.Мы бросились через дорогу по маршруту,который никуда нас не привел:пустынные кварталы, одноэтажки без дверей и окон,заборы, рваные афиши, душный ветер,что треплет твою гриву,ты – всё время убиравший прядь со лба, в очкахсолнцезащитных, с сигаретой –садишься на скамейку, говоришь, воткрасная пустыня наша, никуда отсюда я не тронусь, никуда.Мы ждали позднего трамвая, ждалисобытия, чего-нибудь, что можетнас выведет из тупика, из онемения, в котором пребывалсентябрь в этот год. Наш путь был не окончен и не начат.Он снился нам как солнце подворотням сумерек, что шепчутмолитву дальним берегам начавшегося вечера. Асфальткатил по серым водам летний календарь, окурки,охристые жеваные листья, наши ноги – доугла, с отбитою частично штукатуркой,с подтеками на ржавом кирпиче.Так и чего мы ждали? Оглядываясь, понимая,спасение – оно лишь на мгновение, и это уловить вотздесь, сейчас,ты говоришь, важней, чем смысл моих слов.Мне хочется укрыться в темной тьме, закрыть глаза и уши,ноздри зажать, как будто бы утопленница я.Что ты предложишь мне взамен мечтаний,которым словно птице сводит глоткуи воздух этот, и земля, и стены? Ты мне хотел сказатьо сновидениях, что предвещают радость,о смиренье, что как пыль, которую стирает твердая рука,о бледных злаках, о цветах, в которых дышит солнце,о нагих деревьях, что попали в объятья ночи,о подземных водах, бурлящих средь корней,и о былом, как если б его не было. Носмерть колышется за нашими дверьми: такпредвещает ураган, среди безветрия,нервозность серебристых тополей.Мне не хватает света. Впрочем,лишь отсветы возможны, знаю. Да и чтомир может дать нам вместо наших несчастий?», ты сказала.Осень. Письмо матери
В янтарном небе – редкий всполох.Здесь дождь щебечет, более ничтонас не тревожит, нет. К тому же,он сегодня. А вчерамы о дожде не слыхивали, столькихне ведали нюансов в его шуме.Собаки лай, крик петуха, разбуженного молодой луной,и ветерок, несущий запахи пустыни, лишний разнапоминают о тебе. Как прежде всё, ничто не изменилось:вещитвои мы аккуратно протираем, ставим по местам. Ждетугол твой хозяина и в нашихсердцах, – ты, сорванец, бегущий вдоль ручьяза маленькой дощечкой-кораблем.Когда мы перестанем грезить явью,что будет, мог бы ты сказать. Но голос,что слышим постоянно, нам не понятен. Что ж,мы терпеливы, и если б не язычество,молились бы богам заморским,в чьи земли ты ушел и не вернулся.На них одна надежда: родовой тотемиссох и безразличен к жертвоприношеньям. Осенькрадется медленно на наше плоскогорье; лесстановится багряным, спелым, словно абрикос, инежное молчание, которымпроникнуто как будто всё живое. Старый дубразбило молнией. К делянкенашей зарастает тропка: реже ходим мы,и много реже – почта. В огородзверушки всякие повадились: то лисьиследы, то дикобраз мелькнет среди капусты. Птицыкружат над позолоченными кронами. В темнеющем лесупо вечерам слышны таинственные шорохи, поройвдруг шелохнется куст шиповника,что за оградой, позади сарая; на соснепрокаркает волшебный ворон,филин ухнет в полночь, твой отецпогасит свечку, дочитав стихотворенье Тао Юаньмина.Так жизнь течет. Мутна ее вода, и странно,что, выросшей в горах, мне снятся реки здесь –вширь необъятные, немые, словно глина, словно смерть.И кто бы объяснил: сны, грусть мою, твое отсутствие и то,что надвигается с безмолвной дрожью. В свете фонаряплатановые листья опадают, ибабочка ночная доживаетпоследние часы до благовеста.Незначительные детали
Темнеет медленно, неумолимо. Твои пальцыочерчивают странный окоем, в котором –шпиль, мерцающий на фоне бледного заката и деревьев,повернутых к нам, зрителям, затылком.Ты говоришь: вот вечер, что длится бесконечно, мои силыне в силах выдержать его напора.Это лето. Оно пригоршни веры нам не даст.Лишь пыль и пекло. И без смыслапроходит каждое мгновенье.Тихий воздух, волнуясь, пробирается в окно.Твои слова и голос, и молитва,которую подхватывает холодильник; ивентилятор охлаждает твое сердце, затем мое, затеммы молча курим. Ты говоришь:«Мне ничего не нужно – лишь быть с тобою рядом. Пустьне зная, кто ты и не зная ничего».Твоя рука закроет мои веки. Ночь кончится. Сейчас же,птицы щебечут. Монотонновода из крана капает. В часахколесики вращаются и равномернопощелкивают: времянеумолимо. Медленно светлеет. Мое сердцеразбито вдребезги. Прости,мне не хотелось говорить об этом, нос каждым годом свет… он убывает. Чтоможно с этим сделать, скажи, что?Без комментариев
Жизнь течет по иным руслам. Словазначат не то, что ты хочешь или не хочешьсказать. Порою кажется, что жизньжелает спрятаться, укрыться, будтомы в чем-то перед ней повинны илизадолжали прожитые дни, и счастье,что изредка, но всё ж нам улыбалось,досталось слишком дорогой ценой.Такое ощущение – вот-вотза это спросят, потребуют возврата.Возврата к дням, когдамы сутки напролет сидели без надежды, без сигарет;сгорела лампа в коридоре, нечем было заменить ее,и потомуиз темноты мы возвращались в тьмупо вечерам, ночам и даже дням, в которых,казалось, тоже спираль разорвалась.Ты – мое сердце. Ты –тепло, которого мне никогда хватать не будет. Ножизнь постоянно в стороне и делосовсем не в том, что мы остались вне потока.Те несколько минут или часов,что провели мы вместе,имеют больший смысл. К тому же,нужно помнить, что есть нечто,которое нам ближе, чем мы сами.Гораздо ближе. Светсумеречный, сумеречный свет.Без обратного адреса
Сны больше не мерещатся, отец,они наваливаются грудью, как когда-то,когда я просыпался и не могруками и ногами двинуть, крикнуть: горло сжато,глаза еще не видят, только слух,дрожа, улавливает дикий смех, которыйплавно переходит в вой сигнализации машины под окном.Свобода – призрак. Смертьза мной бродила по пятам, с усмешкою следя за тем,как я любил и лгал одновременно. Что было делать, папа:я хотел, но получал ничтожные проценты.Желания тонули в волнах ночи вместе со мною. Так жескитался я по дням, по переулкам, по лицам, приводившимменя в восторг, в уныние, в экстаз.Я одинок, отец, и небо мрачно.Полощутся как флаги нервно тучи.Громоотвод предчувствует удар слабее, чем я – холод. Осеньне золотисто-красная, и солнцеповисло на бикфордовом шнуре: не греет инаверняка погаснет прежде, чемвзорвется новым летом. Папа,земля вбирает боль моих шагов.Насколько хватит ей терпенья?Скоро ведь октябрь и мы лет семь не виделись с тобой.Я вспоминаю разные жилища и дороги,стоянки, например, пустое поле в августеи колкую щетину срезанных стеблей,твою небритость вечную, а такжеманеру подмечать в простых вещах необычайное. Таксердце бьется перед сном –всё медленнее, тише, глуше – словнопроигрыватель сбавил обороты, словноупало напряжение. Мои очки разбились. Стеклапокрылись сетью мелких трещин и мутны: яничего не вижу, папа, ничего.P. S. Прочел ли ты Руми и Араби,которых я передавал? Или, быть может,уже на равных общаешься ты с ними? Но об этомдаже подумать я боюсь.Аквамарин
Слова твои лишь темный откликна тьму вещей, что с нами происходят.Скажи мне, кто открыл тебе глаза,кто дал возможность видеть то, что видно?Вот дверь, вот розы высохшие, вотжизнь моя, что тоже отцветает.Ты различаешь вещи и события,цвет губ и речь, которую они проговорили.За окноммашины бороздят асфальтовое море. Здесь же –свет подрагивает, кипятится чайник ивсё, что я бы смог произнестинаверняка окажется повтором.Нас учат те, кто ничему не учит.Шафраном пахнет. Бархат на диванеистерся в двух местах. На карте таракануселся на Гренландию. Зачемприходят и уходят дни? Мненичего не остается. Смертьблизка мне, как никто другой. Ты хочешьузнать подробности?Ноябрь
Теперь, когда зима вот-вотметлою мельника сметет наш город,твоим молчаньем снежным я заболеваю.Мои шаги листают листопад,но уши ничего не слышат, будто«Жил певчий дрозд» остановили на моменте,когда герой вбегает к самому финалу,к вступленью своему. Примерно такжесмешно мы выглядим сегодня,вдруг оказавшись посреди бульвара,когда за ночь здесь всё преобразилосьи наша спешка ни к чему не привела.Мне тычешь с укоризною свой зонт – знамениенесбывшейся погоды и глупых притязаний навозможность счастья: сон,которому не суждено закончиться:деревья вымершие, мертвая земля.Искусство фотографии
Искрится подсохший асфальт, и наши шагиотдаются в узком проулке. Навстречу шмыгнул злобный пес,бросив нам взгляд, горящую свалку и хлопьяистлевших бумажек, как пух тополиныйбреющих в воздухе. Где-тораскрыто окно и доносятся странные звуки. Нотень тишины следует зорко за нами. Разве мы слышим?Шепчет нам каждое дуновение, фиолетовожилка пульсирует, «стой, стой» гулко бьется в висках.На втором этаже, на балконе,бабушка греет кустик алоэ. Мне в ухо бормочешь: как жалко,смотри какой кадр, нет черно-белой, и тут наконецреверс сработал, и плеер бубнит голосом Кейва о бареО’Мелли.Для этой старушки мы тоже лишь эпизодв безжизненной жизни, сценарий которойисчерпан давно, если вообще был написан.Фото такие можно снимать в любой миг, оглянись лишь.Поройя тоже кажусь себе таким стариком. Мне хочетсяброситься в дом, щелкнуть замком, окна закрыть изабиться в углу, ожидая нежданного – смертного часа илиприхода зимы. Греет коньяк. Нотемнота сковала руки и ноги, и ночьулеглась на кровать, и вопрошает: чего, чего же ты ждешь?Разве такого с тобой не бывает?Как, например, в давешней подворотне,упершейся в стену с граффити, которыеисчерпали все возможные направления выхода.Август. Тупик.«Главное в снимке, – ты говоришь, –выдержка и наблюдательность». Что же, с годамия кое-чего добился на этом пути. Но всё жив. Да и смерть,как Дилан поет, еще не конец. «Пленки, –ты добавляешь, – где Кейв, Пи Джи Харви и кто-то ещепоют эту песню». Черт,всё-то ты знаешь. Ладно, идем, нас уже ждетто, что вне объектива, всегдана шаг впереди наших поисков композиции, освещения,фактуры, себя.На той стороне
Берег течет вдоль реки, обгоняет мельканье подошв:ты идешь и идешь. Майский полденьизжарен на противне солнца.В любом насекомом скрыто что-то еще.Бьются камни о воду. В потокетонет облако, твой силуэт, мои руки – мнехочется пить, но вода не желает с этим считаться.Ты тоже: тыускоряешь движение. Тактороплива судьба и земля скрежещет об ось, и звенятзастежки хороших испанских сандалий. Вот только цветыи высокие стрелки травымашут, смеясь, ветерку. Я прощаюсь. Я здесь остаюсь.Ты выбрала выбор. Цикады. Гроздь головастиков. Птица.Они меня тоже не ждут.Le serpent rouge
Вот несущие конструкции, мне говорят, вот мир, говорят,повернутый к тебе задницей. Что ты на это скажешь?Лето – очередное – считает мои дни и ночи.Душ приму или выключу телевизор. Монитор,и капли текут по спине, и что мне ответить?Две стоваттные лампочки, комната словно обуглена, стеныоплавились – потоки прохладыскользят вдоль окна, – их не влечет огонек мой.Поеду ли в Крым, в Коктебель,забуду там то, что забыто, покроюсьзагаром как новой одеждой, умруот ножа, воды или камня, пить в одиночестве буду исмотреть на толпу. А когда-толето случалось весной, весна же –царила весь год. И затем:всё влекло, ночь казалась волшебной и плотоядной, закатрубцевался на горизонте, кровоточили окна, витрины,бассейны, река,и, как чайки над высохшим морем,летучие мыши метались над городом.Я на ничейной земле, ты в другом мире итеперь даже воздух – более влажный. Скрываюсь от всех,запираюсь на ключ, делаю громкость на максимум: мнепредвещает погоню и бегство франко-японская группа U. F. O.шпионской динамикой музыки к несуществующим фильмам.Хочу свернуться клубком и исчезнуть. Не советуюбыть со мной рядом. Яотравлен теплом и морозом, который грядет,сменой дней и ночей, женских лиц, острых блюд игорячих напитков, будней и выходных.Я отравлен всем этимоднообразием. Ночь,ты не кончилась, нет?Внутри бульварного кольца
No woman no cry, поет Боб Марли.Ты нервно ходишь в комнате соседней.Скрипит паркет. И ты скрипишь зубами. Кто-то из гостейвключил зачем-то телевизор. В коридоредверь хлопнула: кому-то вследраздались громкие ругательства. Что было дальше?Лифт уехал вверх, пролеты широки, плюс семь на улице.Иная речь, иное место зовут –подальше, прочь от прошлого, что требует всё большек себе внимания. Пустымишевелят ветвями зимние деревья. Мой окуроклетит по ветру далеко и, шлепнувшись,разбрызгивает искры, будтосалютуя захолустью полночных переулков.День катится к чертям – через пятнадцатьминут наступит завтра. Нас обгоняет парочка:обрывки разговорао тонкостях кино, и долго, очень долго не горит зеленый свет.Мы пересечь хотели ту черту, что отстранила нас от мира. Ноэто был всего лишь перекресток.Попытки избежать пустот всегда пусты. И светне просто исчезает: он гаснет в нашем сердце. Темнотав зрачки прокралась, и судьбанам подает, что может. Разве тыне чувствуешь? В руках, как прежде, ничего. И наши ногиотмерить могут сотни километров, чтобубедить нас – дни все одинаковы, и ночи нет конца –она на время лишь уходит, как вода в отливе. И тогдавскрываются лакуны, камни,морские гребешки и звезды, раковиныс грязною посудой, простыни нестиранные, дом,где всё покрыто толстым слоем надежды на уборку. Так,армия, что на пороге пустынисмотрит вдаль и ничего не видит, уповая – пустьпоход будет не кратким, но пусть полнымоазисов, богатых женщинами, золотом и пищей.Их полководца же волнуют не стоянки:ему важен последний берег. Им он грезит, загоняя лошадей,чтоб там, на отмели сырой вдруг убедиться: вот,нет далее пути, нет удовлетворенья, смысл утрачен. Чтоделать? Кто подскажет? Богиостались в обжитых местах. И впрочем,всё это не про них. Одно и то жеи поиски, и ожиданье на их взгляд.Подходим к дому. Во дворекомпания хмельная затянула:«сейчас со всей мочи завою с тоски…», и тутсобака подключилась к хору. Машинальносмотрю наверх – луна за крышами, но в отсветах синеютрельефы облаков, изломы веток, город,что разлучает нас всё время, соединяя,выбрасывая бездыханные телав очередное сновидение, в рассвет, лишенный очертаний.Вот и пришли, входи, я только включу свет,конечно, это здесь, вот тапочки, да, туалет направо,сюда клади, да-да, сейчас поставлю чайник. (Вера бьется,как черный дрозд в помятой ржавой клетке.)Вечер и ночь
Если ты позволишь мне быть собой,раздавать себя по крупицам –воде, случайному солнцу в октябрьский день,твоей руке, продлевающей мою тень –по асфальту, на стену, идальше – к тебе; взгляд твой уносится ветром.Одно или несколько слов, наждаком повседневностистертых до дыр, до изначального смысла: егоприемлют простые вещи, нам он неведом, однако,и мы движемся вспять – такзонт выгибается под напором, и мы тонем в небесных слезах,или ступаем в нежданно глубокую лужу, илитеряемся в переходах метро в назначенный час.Небо над нами всё то же. Собаки снуют. Прохожийтолкает плечом и ты выронил сигарету. Что будет дальше?Что делать мне, когда осеньгробит желания налету, как заправский охотник, а лето –уже только сон, который хотелось бы видеть, новечер и ночь лгут, будто им нет конца, и чемдвижения медленнее, чем реже глаза открываешь, тем хуже,и время несется, как если б упало с пятого этажав кровавую лужу рассвета. И нет волшебства, нетпродолжения сказки,что выросла в темноте, как черный цветок забытья, икорни тревоги опутали тело: серый свет, и больше ничтотебе не принадлежит – ни минуты, ни мысли, ни рука,протянутая к стакану с водой. Дажеесли ты позволишь мне быть собой. Дажев этом случае.Язык дороги, греческий язык
ebooksa