– Ты, Любочка, постарайся отсюда уехать, – добавлял он.
– Куда? – спрашивала мама. – Ты совсем спятил?
– А что? – возражал отец. – Выйдет за иностранца, и тю-тю советская власть!
– Да где же она возьмет иностранца? Нет, Коля, ты сумасшедший!
– Тогда за еврея, – не сдавался отец. – Выходи за еврея, дочка. Сейчас они пачками уезжают. И за семью они горой, с евреем не пропадешь. На что тебе русский Иван? Горе мыкать? То запьет, то пропьет. Ищи еврея, Любашка! И будешь в порядке.
– Не слушай папу, – шептала мама Любе. – Он, кажется, выпил!
Ничего папа не выпил. Пил он редко, пару раз в год, да и то на чьих-то днях рождения, никогда не буянил, а наоборот, веселился и дома тут же ложился спать.
Любе было тринадцать, когда мама показала старый красивый дом на Садовнической улице.
– Нравится? – спросила мама.
Люба кивнула – еще бы.
– Если бы… – мама запнулась, – если бы не свергли царя ну и вообще, если бы все осталось по-прежнему, мы бы, Любаша, жили в этом самом доме!
– В этом самом? – Люба остановилась и замерла. – В этом, желтом, с колоннами?
Мама кивнула и потянула дочь за рукав:
– Ну что ты встала? Пойдем, Любаша.
Но Люба не могла сдвинуться с места.
Дом был двухэтажным, с красивым широким крыльцом, с колоннами и медальонами с ангелами. На втором этаже, над парадным входом, висел небольшой балкончик с белыми круглыми балясинами. Сбоку, справа и слева, разбегались широкие одноэтажные пристройки.
– Квартиры для прислуги, – объяснила мама.
Люба зашла во двор. Мама нехотя пошла за ней. Обошли дом со всех сторон, позади, на заднем дворе, располагались еще несколько помещений. Мама объяснила, что справа конюшня, слева – хозяйственный блок, а посредине – гараж для коляски.
– Да, – вздохнула мама, – у них был свой выезд.
Во дворе росли огромные, как деревья, кусты сирени, белой, красной, сиреневой, фиолетовой. Сирень сохранилась, а розовый сад нет. И чайная беседка не сохранилась, во время войны ее разобрали на дрова.