Увы, и его двойник, и тощие наркоманы совершенно ничего не видели сквозь зеркало. Сопля обернулся. Мир выцвел. Все покрылось черно-серой плесенью. С шипеньем истаивали и блекли краски. Он всплеснул руками — спортивный костюм мазнул в воздухе алым. Цвет сползал и с него, стремительными акварельными дымными струями. С визгом Сопля рванул на тусклый свет в проем двери. Снес плечом часть крошащейся стены, выбежал в огромную залу с мутным, взболтанным воздухом, стал посреди нее и взвыл совсем уж по-волчьи:
— Отче мой! Еже веси на небеси! Ну чего?! Пусть светится имя! Я больше не буду! Выпустите меня отсюда! Во имя Отца и Сына, аминь!
И дикая молитва помогла — в сажевой тьме Сопля увидел маленький квадратик живого цвета! Он пополз к нему сквозь какие-то осыпающиеся шершавые столбы. А тьма наливалась силой, высасывала реальность, уже и руки стали как стеклянные — кости видно. Того и гляди — растворится. Но — нет. Успел. Успел, чтоб ему сдохнуть! Протиснулся сквозь радужное окошко! А тьма зашипела бессильно да и сгинула. И он смеялся, смеялся до икоты, смеялся, пока сверху не опустилась трехлитровая банка.
Федор Чешко
Кое-что о закономерностях
Хорошо быть муравьем — коллективная ответственность. Беги себе по краю тарелки и воображай, что держишь курс на Полярную звезду…
— Внимание! Три… два… один… разряд!
— Есть разряд. Контакт устойчивый, начинаю отслеживание.
Надоедливые гремучие отголоски не таких уж и дальних беспрестанных раскатов каким-то чудом умудряются корчить из себя тишину — всеподминающую, свинцовую, мертвую.
Улица-ущелье. Узкая — шагов с десяток — извивистая лента брусчатки, стиснутая серыми двух-трехэтажными фасадами; скуповатые количеством и размерами окна закрыты ставнями — плотно, вроде как судорожно; острые гребни высоких черепичных крыш притворяются этакими скальными гребнями на фоне сплошного полога буроватых, словно бы далекими пожарами подпаленных туч… И все это подернуто тяжким мутно-белым маревом — то ли каким-то болезненным нечистым туманом, то ли зримым воплощением несокрушимого страха, которым прямо-таки сочится эта оцепенелая улица, похожая на трещину в сплошном скальном монолите…
Хотя нет. Не вся улица сочится этим, а только один дом — там, впереди, близ недальнего поворота… А может, то и не поворот вовсе, может, продолжение улицы просто задрапировано плотным саваном белесого чада… Да-да, никакой это не туман — это чад. Плотными тягучими струями вытекает он из щелей меж створками запертых дверей и ставней, оплывает из-под кровельной нависшей закраины… Он горит, тот дом. Горит боязливо, украдливо, даже агонией своей боясь накликать на себя чье-то внимание… Чье?
А-а, вот оно!
Струйчатая дымная завеса мало-помалу начала будто из самой же себя вылепливать что-то массивное, угловатое, покуда еще неопределенное — не разобрать даже, одна ли это химера какая-то или много их там… Чувствуется только: то, что вылепливается — оно уродливое, смертельно опасное и как-то дико, не по-живому, живое. А гул далекой канонады уже раздавлен, подмят надсадными взревываниями, размеренным стальным лязгом, скрежетом, хамским сытым урчанием…
Уверенно, по-хозяйски прет оно, это достижение передового инженерного гения, наставив вдоль вымершей от бессилия улицы зияющую ноздрю орудийного хобота, кроша брусчатку неспешными жерновами ходовых траков, то и дело пуская в низкое кудлатое небо смрадные столбы выхлопов… А на плоском броневом лбу — черный крест, кокетливо отороченный белыми полосками, смахивающими на бельевое кружево; чуть выше креста — мертвая голова, череп то есть, вырисованный с преизрядным знанием прозекторского дела и с преизрядной же к этому делу любовью…
Эге, а улица-то, оказывается, затаилась отнюдь не от бессилия! Чуть приоткрылось окно на втором этаже одного из домов; меж ставнями промелькнул человеческий силуэт (серая гимнастерка, тусклый зеленый блик на округлом шлеме), и тут же что-то темное вылетело наружу, неуклюже укувыркалось за башню упоенного собственным могуществом бронемонстра… В следующий миг оттуда, из-за башни этой самой, хлестнуло грохотом, пламенем, мерзостной жирной копотью, и тяжелый штурмпанцертанк, вскрикнув сиреной, дернулся, сбился со своего неудержимо-всепобедного курса и беспомощно вломился окрестованным лбом в кирпичную кладку…
— Эксперимент номер триста восемнадцать выполнен. Тысяча девятьсот сорок первый год нашей эры, Витебск. Проникновение нормальное, контакт устойчивый.
— Хорошо. Продолжаем. Внимание на пульте! Три… два… один… разряд!
— Есть разряд. Контакт удовлетворительный, стойкий.
Пламя. Яркое, слепящее, радостное… прямо-таки праздничное. Настолько яркое, радостное и праздничное, что даже не сразу приходит в голову заинтересоваться: а что же это, собственно, горит?
А горит площадь. Верней сказать, не площадь, а постройки вокруг нее. Еще вернее — не постройки, а то, что от них осталось. И чему бы это так полыхать в ощетиненных арматурным ломом грудах бетонного крошева? Чудеса, да и только.
ebooksa