Парк пристегнул кобуру с пистолетом к ремню на пояснице, где его было не видно.
— Роуз.
Жена опять вперилась в экраны.
— Да, что? Я тут пытаюсь работать, милый.
— Малышка плачет.
— Что?
— Малышка.
Ее палец щелкнул мышью, изображение на одном из экранов замерло, она подвинула зеленый бегунок внизу на долю миллиметра влево и отпустила кнопку, и скелеты снова заплясали для нее.
Она подняла на него глаза.
— О чем это ты?
Парк коснулся ее макушки, где вдоль пробора посередине пробивалась седина.
— Малышка, Роуз; она плачет. Она одна в доме, она плачет.
Когда лицо жены изменилось, это было похоже не столько на приподнятую вуаль, сколько на ныряльщика, который вынырнул на секунду, почувствовав, что не хватает кислорода, и после короткой передышки его снова утащило вниз.
Парк смотрел, как память жены погружается и ее настоящее «я» всплывает на поверхность.
— Малышка. Господи. Черт. Давно? Черт, Парк, сколько ты еще собирался торчать со мной?
Роуз вскочила со своего монтажерского кресла, которое закрутилось на месте, и пошла к двери.
— Она плакала, когда ты вернулся? Я хочу сказать, почему ты не взял ее на руки, черт тебя побери?
— У меня пистолет.
Жена остановилась у двери.
— Ну конечно, у тебя пистолет. То есть, ну конечно, ты не можешь взять на руки плачущую дочь, потому что у тебя в руках пистолет.