Эдвин — мы вскоре стали называть друг друга просто по имени, как хорошие знакомые — приходил ко мне трижды в течение прошедших двух недель под тем предлогом, что нам необходимо обсудить подготовку к исследованию, запланированному на первую неделю марта, но я все-таки чувствовала в нем более личную заинтересованность. Сила моей реакции на историю Нелл Раксфорд заставила меня осознать, что с тех пор как я поселилась вместе с дядей, я действительно ничего не желала и никто не был мне нужен. Моим единственным стремлением было НЕ чувствовать: никогда больше НЕ страдать от той боли, которая была вызвана чувством безграничной вины и смертельного страха, снедавшими меня после маминой смерти. Наша жизнь с дядей устраивала меня потому, что он желал лишь одного: душевного и физического комфорта, дававшего ему возможность спокойно работать. Я была очень привязана к миссис Тременхир и ее детям, отогревалась в душевном тепле их семейного дома, и тем не менее что-то во мне оставалось невосприимчивым к их искренней ко мне привязанности. Я даже не чувствовала этого отсутствия чувств в самой себе, словно утратила всякое желание есть, но ухитрялась как-то выживать и без этого.
Теперь я снова проснулась и чувствовала взгляды Эдвина украдкой, видела, как меняется цвет его лица, когда мы встречаемся глазами, замечала его попытки набраться смелости и заговорить; все приближало ту сцену, которая — как говорилось в столь многих романах — станет решающим моментом в моем существовании. Эдвин был хорош собой, добр, он обладал поистине женской деликатностью чувств. Я ощущала уверенность, что мне не могут понравиться ни его мать, ни его сестра — нисколько не более, чем могу понравиться им я. Однако из всех молодых людей, с кем мне приходилось встречаться, Эдвин казался мне самым привлекательным. Между его визитами я проводила значительную часть времени в размышлениях о Тайне, снова и снова просматривая записи и дневники в поисках ключа к разгадке, пока мне не пришло в голову хотя бы написать Аде Вудворд, если мне удастся отыскать, где она живет. Нелл писала, что они с Адой больше не так близки, как раньше; а еще она утверждала, что не может просить Джорджа и Аду принять ее: это было до смерти Магнуса. Но ведь прежде они были такими близкими друзьями — с самого детства, и, вероятно, если Аде пришлось бы прочесть дневники, она смогла бы разглядеть в них что-то такое, что пропустила я. Хотя я ничего не говорила об этом Эдвину, мне представлялось, что единственной частью бумаг, которую во что бы то ни стало следовало сохранить в тайне, была последняя часть рассказа Джона Монтегю, и то лишь потому, что — с моей точки зрения — она могла укрепить всеобщее впечатление о Нелл, как о потерявшей рассудок женщине-убийце. В конце концов я решила переписать для Эдвина и Вернона Рафаэла из записей Джона Монтегю его рассказ о первой встрече с Магнусом — вплоть до исчезновения Корнелиуса, и отрицать существование каких-либо других документов. Если бы речь шла только об Эдвине, я могла бы показать ему и все остальное, но я не очень верила в его осмотрительность.
В дядиной библиотеке я отыскала затрепанный экземпляр Церковного справочника Крокфорда за 1877 год и там нашла достопочт. Джорджа Артура Вудворда, проживающего в г. Уитби (Йоркшир), в доме № 7 по Сент-Майкл-клоуз, у храма Св. Михаила. Другого Джорджа Вудворда в справочнике не значилось, однако я не была вполне уверена, что он тот самый Вудворд, поэтому написала по указанному адресу письмо миссис Дж. А. Вудворд, спросив, не та ли она Ада Вудворд, знакомая Эленор Анвин, которую я так стремлюсь разыскать (я писала так, будто мне ничего не известно о Раксфордской Тайне), и если так, то не согласится ли она переписываться со мной. Но прошла неделя, потом две, ответа не было, и я не чувствовала себя способной написать туда еще раз. Оставалась еще только одна возможность — горничная Люси, которой Нелл доверяла, к которой чувствовала расположение. Но ведь я не знала даже ее фамилии, только что ее семья жила в Шропшире, и было это двадцать лет тому назад. Так что мне не оставалось ничего иного, как предаваться размышлениям и считать дни до наступления шестого марта.
— Леди и джентльмены, не желаете ли вы занять свои места? Мы почти готовы начать.
По стенам заметались тени, когда Вернон Рафаэл поднял повыше свой фонарь и повел нас к рядку стульев, установленных как кресла в театральном зале, лицом к доспехам в противоположном конце помещения. В небольшом камине, недалеко от стульев, пылали угли. Хотя огонь здесь горел уже много часов, это произвело совсем мало впечатления на смертельный холод, царивший на галерее. Кроме горящего камина, единственным другим источником света служил канделябр, установленный справа от доспехов и несколько выше них. Еще выше пламя его свечей нечетко отражалось в черноте оконных стекол.
— Мисс Лэнгтон, прошу вас, займите стул поближе к огню.
Бледное лицо Вернона Рафаэла и его белоснежная манишка резко наклонились к полу, когда он поклонился, указывая мне мое место театрально широким взмахом руки. Он был в вечернем костюме, а плечи его обвивал длинный черный плащ. Эдвин подошел ко мне поближе и предложил опереться на его руку, но я отказалась, продемонстрировав ему, что мне нужны обе руки, чтобы справиться с собственным плащом. Наши шаги отдавались множественным эхом, словно нас было в группе человек двенадцать, а не пятеро.
Я устроилась у камина, как меня просили, а рядом со мной — Эдвин. По его левую руку сел профессор Чарнелл, маленький иссохший человечек с седой бородой, подвижный словно обезьянка, а за ним — профессор Фортескью, краснолицый, свиноподобный человек с доверительной манерой общения и маленькими блестящими глазками. Последним вошел доктор Джеймс Давенант, который на миг дольше других задержался в дверях, обозревая галерею. В нашей группе он был выше всех ростом, худощав и держался очень прямо. Его черные с проседью волосы были зачесаны со лба назад, но нижнюю часть лица скрывали большая борода, усы и бакенбарды. Днем он носил темные очки: по словам Эдвина, он пострадал во время пожара, когда в юные годы путешествовал по Богемии, и его зрение было навсегда повреждено. В голосе его слышалась легкая хрипотца, будто он поправляется после простуды. Казалось, он большею частью предпочитает наблюдать и слушать, однако я обратила внимание, что все остальные участники группы считаются с его мнением. Как говорил мне Эдвин, он был тем единственным членом Общества, которым искренне восхищался Вернон Рафаэл. Он, помимо всего прочего, был выдающимся ученым-криминалистом и консультировал Скотланд-Ярд в нескольких сенсационных расследованиях, из которых самым недавним было дело об ужасающих убийствах в Уайтчепеле.
Вернон Рафаэл двинулся в противоположный конец галереи и остановился рядом с доспехами, где опустил на пол свой фонарь, закрыл ставни и повернулся лицом к аудитории. В колеблющемся свете свечей доспехи, казалось, раскачиваются взад и вперед, огненные блики ползли то вверх, то вниз по сверкающему лезвию меча. Я едва могла разглядеть провода, змеившиеся от постамента, мимо ног Вернона Рафаэла, под дверь, ведущую с галереи в библиотеку, к индукционной машине. Мы уже успели — по просьбе Рафаэла — осмотреть машину, которая, по его словам, после прошедших двадцати лет, все еще была в абсолютно рабочем состоянии. Машина походила на огромную прялку из меди и полированного дерева, однако вместо одного колеса снабженную полудюжиной массивных стеклянных дисков, помещенных бок о бок. Сент-Джон Вайн, смуглый, молчаливый молодой человек с мрачным выражением лица, которого я почти и не видела в течение всего дня, сначала медленно повернул ручку, потом принялся вращать ее все быстрее и быстрее, пока диски не стали издавать неясные голубоватые блики света, в то время как Вернон Рафаэл двумя деревянными палочками держал провода, постепенно их сближая, пока между ними, со злобным треском и запахом горелого, не проскочила яростная голубая искра.
— Леди и джентльмены! — повторил он, словно его аудитория состояла не из пяти, а из пятидесяти человек, — сейчас вы станете свидетелями того сеанса — психологического эксперимента, если вам угодно, — какой Магнус Раксфорд намеревался провести в субботний вечер тридцатого сентября тысяча восемьсот шестьдесят восьмого года. Нам не приходится здесь строить догадки, поскольку, как нам известно из показаний Годвина Риза (тут он сделал как бы намек на поклон в сторону Эдвина), он совершенно точно описал, что намеревается сделать. Вы вполне можете задать вопрос, зачем нужно реконструировать событие, которое так никогда и не состоялось, но сейчас я могу лишь просить вас на краткий миг сдержать свое недоверие.
Если бы миссис Брайант не умерла в ночь двадцать девятого сентября — к этому сюжету мы обратимся несколько позже — на сеансе присутствовали бы пять человек: Магнус и Эленор Раксфорд, миссис Брайант, Годвин Риз и покойный мистер Монтегю. Магнус Раксфорд, несомненно, попросил бы присутствующих взяться за руки, как это было принято. Эленор Раксфорд, как мы знаем, должна была сыграть (хотя и не желая того) роль медиума. Но Магнус также сказал, что, если никакой дух не материализуется, он велит своему слуге Болтону завести индукционную машину на полную мощность, а сам войдет внутрь доспехов — как собираюсь сейчас сделать я.
Мы просим вас наблюдать за происходящим молча, ничего не обсуждая друг с другом, с тем, чтобы не влиять на восприятие сотоварищей-наблюдателей. Понадобится несколько минут, чтобы полностью зарядить доспехи: я уверен, что ваше долготерпение будет вознаграждено.
Одно последнее слово: эта демонстрация не лишена риска. Что бы ни случилось, вы не должны покидать свои места, пока мы не дадим вам знак, что это безопасно: от этого зависит ваша жизнь.
Он снова нам поклонился, повернулся, взвихрив вокруг себя широкий плащ, и схватился за рукоять меча. Несмотря на то, что все остальные осмотрели доспехи еще при дневном свете (сама я не смогла заставить себя приблизиться к ним), на галерее послышался общий испуганный вздох, когда чудовищная фигура словно бросилась к Вернону Рафаэлу, а ее почерневшие пластины раскрылись будто пасть, жаждущая его пожрать. Он шагнул внутрь оболочки, и его поглотила тьма.
Теперь на галерее не раздавалось ни звука, лишь потрескивание углей в камине и чуть слышное хриплое дыхание. Я вся дрожала, несмотря на то, что жар камина грел мою щеку. Когда я плотнее закуталась в плащ, рядом со мной на своем стуле зашевелился Эдвин. Он снова стал называть меня — при других — «мисс Лэнгтон», за что я была ему признательна, однако его лицо не было способно что бы то ни было скрывать, и мне казалось, что по крайней мере Вернон Рафаэл прекрасно понимает его отношение ко мне.
Со своего укрытого от опасностей места у камина в гостиной моего дяди я воображала себя героиней экспедиции, ведомой зовом крови к той жизненно важной улике, которой пренебрегли все те мужчины, что тяжелой поступью прошли по всему Холлу, к звену той цепи, что приведет меня к Нелл. Но уже в поезде моя решимость обратилась в страх, свернувшийся холодным плотным узлом у меня под ложечкой. Мы с Эдвином выехали из Лондона утренним поездом, в одном купе с Верноном Рафаэлом и Сент-Джоном Вайном. Вернон Рафаэл вел себя безупречно, ни словом не упоминал об обстоятельствах, при которых мы с ним познакомились. Но новая встреча с ним вызвала в моей памяти тревожные воспоминания о том времени, когда я посещала Холборнское спиритическое общество, и о тех странных моментах, когда я вдруг слышала свой собственный голос и говорила, не более чем мои слушатели зная, что стану произносить дальше. Я была совершенно убеждена, что мистер Рафаэл не верит в существование духов: хотя он отказывался открыть нам свои планы, уверенность его облика и всего поведения говорили о том, что он прекрасно знает, что воспоследует из нашего предприятия. Однако воспоминания о Холборне расшевелили во мне неотступный страх, что — если что-то и правда дремлет в обветшалых стенах Холла — мое присутствие может это что-то пробудить.
Снег с дождем хлестал по платформе, когда мы сошли с поезда на станции Вудбридж. Эдвин быстро провел меня к ожидавшему нас экипажу, где я и сидела, страстно желая вновь оказаться на Элзворти-Уок, пока на крышу со стуком грузили наши ящики. Деревья стояли голые; нигде не было видно ни цветка, даже ни одного нарцисса не встретилось нам по пути, когда мы с грохотом проезжали по городу, а затем выехали на плоский простор болотистой равнины, лишенной всех и всяческих красок. Порывы ветра сотрясали наш экипаж. Я смотрела в исполосованное дождем окно, пытаясь уловить хотя бы промельк моря, но небо лежало так низко, что болота и тучи слились в сплошную серую муть. Мужчины погрузились в молчание: по правде говоря, Сент-Джон Вайн едва ли произнес хоть слово с самого Лондона; но даже Вернон Рафаэл, казалось, был подавлен мрачностью окружающего пейзажа.
Монаший лес надвинулся на нас без всякого предупреждения, нависнув черной волной, неожиданно нахлынувшей из тумана, когда мы из серого света дня перешли в почти полную тьму, царившую под пологом елей. Шум ветра стих, слышалось лишь приглушенное погромыхивание колес, скребущий звук ветвей по стенкам экипажа да время от времени плеск воды, пролившейся с древесных крон над нами. Смутные очертания древесных стволов скользили мимо так близко, что я могла бы их коснуться. Минуты тянулись бесконечно, а узел под ложечкой затягивался все туже, пока наконец свет не вернулся к нам столь же неожиданно, как и исчез.
Описание Джона Монтегю не смогло подготовить меня ни к восприятию невероятных размеров Холла, ни к множеству его мансард с фронтонами, ни один из которых не совпадал с другими по уровню и, казалось, не был расположен под прямым углом. Не видно было ни одной прямой линии, все словно прогнулось, или просело, или треснуло; стены уже не были грязно-зелеными, они почернели от лишайников и плесени, а по земле у стен меж сорняков кучками валялись обломки каменной кладки.
— Вы полагаете, здесь безопасно, Риз? — спросил Вернон Рафаэл, когда мы стояли рядом с экипажем. Нас обвевал ледяной воздух; высоко над нами виднелись верхушки бесчисленных громоотводов, содрогающиеся от ветра.