Во время второго перерыва Николу отвели в крошечную камеру прямо в суде. Эмили пошла с ним. Та камера, где он сидел, – чуть ли не пентхаус на Эстермальме по сравнению. А здесь ничего нет. Один стул.
Ни он, ни Эмили не садились.
– Почему вы позволяете им лить на меня помои? – спросил Никола, как только охранник закрыл за собой дверь.
– Они ничего весомого не добавляют. Пустые разговоры.
– Но они же говорят, что узнали меня!
– Они могут говорить все что угодно. Шлем и темная одежда… их показания ничего не стоят. Это не доказательство. Они не могут с уверенностью сказать, был ли это ты или кто-то другой. Это невозможно. А я не хочу задавать вопросы. Не хочу рисковать тем, что они скажут что-то, что пойдет тебе во вред.
– Судья выглядит так, будто собирается влепить мне лет пятнадцать.
– Успокойся. В твоем деле единственное шаткое место – кинолог. Он говорит, что пес тебя выследил. Дождемся его показаний.
И вот.
Дальняя дверь в зале суда отворилась, и вошел полицейский в форме. На поясе уоки-токи, ключи, фонарь и прочее полицейское барахло. Весь обвешан, как елка, и громыхает при ходьбе, как монеты в копилке.
Никола его не узнал – пес грыз его руку, и ему было не до снюта.
– Вы Карл Йерннакке? – спросил судья.
Полицейский кивнул и сел в свидетельское кресло. Большие, грубые руки и жидкие рыжие бакенбарды.
– Вы вызваны как свидетель по представлению обвинителя. Вам приходилось выступать в качестве свидетеля?
– Много раз.
– Тогда попрошу вас принести свидетельскую присягу. Я, Карл Йерннакке, обещаю и гарантирую…
– Я, Карл Йерннакке, обещаю и гарантирую…
– Дать правдивые и полные показания…
– Дать правдивые и полные показания…
– Ни о чем не умалчивать, ничего не добавлять или изменять…