Он знал, что кто-нибудь из немцев, обеспокоенных криком Смирнова, уже бежит к бараку. Так и есть. К бараку от ворот устремился часовой, держащий автомат наготове. Юрий, подражая Витцелю, дважды небрежно-запрещающе махнул рукой в перчатке. Эти неторопливые повелительные жесты должны были означать: «Стой! Назад!» И часовой остановился, выжидательно глядя на коменданта. Юрий еще раз махнул рукой: «Ступай на место!» — и, убедившись, что часовой возвращается к воротам, открыл двери барака, сказал слабым голосом:
— Пошли, товарищи...
Часовой Эрих Пельцер всего лишь час назад занял свое место на вышке № 3. Ветер гнал по небу кучные, словно подрезанные снизу, облака, и плотная траурная тень то накрывала весь лагерь, то уступала место яркому, веселому солнечному сиянию. От этого частого чередования света и тени у Эриха Пельцера болели глаза и слегка шумело в голове, он чувствовал себя усталым, сонным и начал подумывать о смене. Отчаянный крик какого-то пленного, появившегося было в дверях четвертого барака, обеспокоил Пельцера, тем более что комендант почему-то задержался в этом бараке. Но вот унтерштурмфюрер вышел, помахал рукой, показывая часовым у ворот, что он жив, невредим и ничего особенного не случилось, и та настороженность, какая было охватила Эриха, сменилась обычной скукой. Он широко зевнул, да так и застыл с открытым ртом. Он увидел, как из барака вышли комендант и староста, а за ними восемь пленных вынесли двое носилок не то с ранеными, не то с убитыми.
Лучи солнца, выглянувшего из-за облака, ударили в глаза Пельцера, но он различил среди тех, кто шел за носилками, солдата, несшего на руках Бетси, не подававшую никаких признаков жизни. О, там, в бараке, произошло что-то серьезное... Эрих скользнул взглядом по другим вышкам и увидел, что его товарищи застыли у пулеметов, напряженно вглядываясь в группу, приближающуюся к воротам. Конечно, их тоже поразило то, что овчарка мертва и комендант идет молча, прижимая ко рту руку с платком.
В отличие от унтерштурмфюрера староста барака, этот переводчик Нестеренко, вел себя суетливо, подгонял дубинкой пленных, тащивших носилки, беспокойно оглядывался, кричал что-то.
Носилки пропустили вперед, вот первые уже миновали открытую часовым калитку. Комендант и сопровождающие его немцы столпились позади. Когда там, у ворот, почти одновременно прозвучали два выстрела, Пельцер в первые мгновения не сообразил, кто в кого стреляет. Кто же? Конечно, немцы, у них оружие. Нет... Неслыханно — несшие носилки пленные Напали на часовых. Точно! Унтерштурмфюрер бросился со всех ног к ближайшей вышке, видать, их новый комендант наложил от страха полные штаны и хочет спастись у пулемета. Никто из часовых на вышке не стреляет. Еще бы, старательно вычерченные на схемах сектора обстрела для каждого поста захватывают только ту территорию лагеря, какая окружена столбами с колючей проволокой. Угрозы нападения извне никто не ожидал. Да и как решиться пустить очередь туда, где все смешались — пленные, немцы?
Боже, они готовятся напасть на караульное помещение, перестрелка. Комендант уже на вышке, бросается к пулемету. А где Альберт? Часового Альберта Хюгеля нет... Сбежал? Убит?.. Что происходит? Куда целится этот обезумевший унтерштурмфюрер?
Короткая очередь с вышки № 1, три удара — в пах, бедро, плечо, и Эрих, зажимая руками раны, валится на настил. А все бараки взорвались победными криками, и из дверей высыпали пленные. Стрельба.
...Вышка № 3 была первой, какую вывел из строя Юрий. Затем он расстрелял часовых на четвертой и пятой, успевших открыть огонь по толпе пленных. Вторую «потушили» те, которые после удачного броска гранаты ворвались в караульное помещение и захватили находившиеся там пулеметы.
Юрий дал себе несколько секунд отдыха, ему нужно было отдышаться, оглядеться.
Лагерь ликовал.
Еще слышались редкие выстрелы возле казармы, домиков, в которых жили офицеры, — там кто-то убегал, прятался, отстреливался — у бараков на земле лежали убитые, стонали тяжелораненые, но лагерь радостно шумел, вопил, ликовал, мгновенно появившиеся командиры отдавали приказания, организовывали толпу, разбивая ее на отряды, — там, не теряя времени, начали действовать Язь и его друзья.
Невозможное свершилось, «вариант с переодеванием» стал реальностью, воплотился в жизнь. Юрий всхлипнул и закрыл глаза, у него болело все тело, щеку бил нервный тик. Он был близок к обмороку.
Почти до последней минуты Юрий не верил, что их попытка поднять восстание окончится победой. Он был готов ко всему, он все время ждал крика «Хальт!», автоматной или пулеметной очереди, какая изрешетит тело лжекоменданта прежде, чем перед ним откроются ворота лагеря. Он считал секунды, считал свои шаги — сейчас, сейчас, еще одно дарованное судьбой мгновение, еще один шаг разрешено сделать — и удивлялся, что трагический момент никак не наступит, будто кто-то игрался с ним, как кошка с мышкой, и для своего удовольствия все откладывал, оттягивал кровавую развязку.
Психологический перелом наступил в нем внезапно, когда он увидел, как бежавший от ворот часовой, повинуясь взмаху его руки, остановился, а затем пошел на свое место. Тогда-то Юрий уверовал, что и все дальнейшее будет происходить так, как он задумал, по его сценарию, и уже не сомневался, что эсэсманы на воротах подпустят их к себе, что он сможет уничтожить часового на вышке № 1 и, заняв место у пулемета, откроет огонь по другим вышкам, а Годун, Нестеренко в это время захватят караульное помещение. Да, все происходило по его сценарию, только приступ рвоты да то, что сапоги окажутся тесными в подъеме, он не предусмотрел.
Сапоги сжимали ступни ног, как деревянные колодки, злополучный тампон болтался на щеке, удерживаясь на одной полоске лейкопластыря. Юрий, как бы опомнившись, торопливо сорвал тампон и с омерзением швырнул его подальше от себя. Он снял фуражку, смахнул обеими руками крупные капли пота, выступившие на коротко остриженной голове, рванул с ноги правый сапог. Блаженство... Скорей туда, к товарищам. Там еще много дел. Он слышал, как внизу кричали удивленно, восторженно: «Чарли! Это Чарли! Это его голова такое смараковала!»
Оставалось снять второй сапог... И вдруг Юрий заметь и чердачном окне домика, где помещалась главная канцелярия, какой-то темный силуэт, блеснувший на солнце металл, понял, что это такое, и, мгновенно припав к пулемету, послал туда две коротких очереди.
...Эрих Пельцер был еще жив. Истекая кровью, он лежал возле своего пулемета и, слегка приподняв голову, затуманенными глазами наблюдал за тем, что делалось в лагере. Он понимал, что скоро умрет — если даже его раны несмертельны, то кто-либо из взбунтовавшихся Иванов явится сюда за пулеметом и добьет его. Живыми они никого не оставят. Он ненавидел их, этих жалких, тощих, трусливых, по его мнению, людей, одетых в тряпье, загнанных за колючую проволоку, сбитых в одно грязное, голодное человеческое стадо. Что же случилось, как полуобезьяны могли вырваться из клетки? Почему комендант обстрелял его пост? Случайность или он рехнулся, этот самовлюбленный, щеголеватый унтерштурмфюрер? Пельцер взглянул на вышку № 1. Комендант Витцель был там, у пулемета, вот он снял фуражку. Короткая нулевая стрижка пленного... Это не Витцель! Это русский в мундире коменданта... Теперь все ясно. Вот он стреляет... Очевидно, в кого-то из спрятавшихся немцев.
Эрих Пельцер, сцепив зубы, подтянулся на руках поближе к пулемету, оперся грудью на стульчик и, поймав в прицел фигуру в мундире унтерштурмфюрера, нажал спусковой крючок.
...Пули ударили в грудь Юрия. В первое мгновение он не поверил, удивился и возмутился всем своим естеством — кто-то вмешался, делает поправки в его сценарии, бесцеремонно перечеркивает целые страницы. Что за произвол? Не смейте, уберите руки. Камера, стоп! Начинаем снова! Нет, нет... Он ведь знал, знает, что в этом фильме не может быть «дублей», каждый кадр разрешается снять только один раз. Жизнь — главный, гениальный сценарист, вносила поправки в последнюю минуту, и их нельзя было опротестовать.
ebooksa