Дневник дьявола

22
18
20
22
24
26
28
30

У меня был час, чтобы предупредить заинтересованных лиц. Только как это сделать? Мне не удастся незаметно ускользнуть, а если бы и удалось, что с того? Я даже не знаю, в каком направлении нужно идти. Кроме того, доносчика быстро вычислят, и я получу пулю в лоб. Может быть, Фишман прав — хотя окончательно я поверил в его слова намного позже, — говоря, что нам не дано предотвратить трагедию, она непременно произойдет не в одном, так в другом месте. А предавая огласке зверства — прошу прощения за это слово, но что-то другое не приходит мне на ум — террористов, мы не даем уснуть человеческой совести и направляем людей в сторону добра. Да-да, именно добра. Я уже несколько раз признавался в том, сколь притягателен для меня был этот человек. Отдаю себе отчет в том, что такое объяснение не всегда звучит убедительно. Тогда, возможно, мне следует прямо назвать мое тогдашнее состояние духа? Я был очарован скрытым в нем Злом.

Самолет появился на горизонте в назначенное время, и я видел, как неумолимо он приближается к тому месту в небе, где для него наступит Апокалипсис. Фишман наблюдал за ним в объектив, что-то сердито бормоча себе под нос. Возможно, он шептал заклинания, испугавшись, что часовой механизм бомбы не сработает вовремя? Объект летел низко, словно идя на посадку или пытаясь исчезнуть с экранов радаров. Я смотрел на какую-то точку в небе. Потом я много раз задумывался, откуда у меня возникла непреодолимая уверенность, что именно в этом месте произойдет взрыв. За пятнадцать секунд до взрыва Фишман начал отпускать затвор, раз, два, три… на счете «четыре» он так стиснул пальцы с зажатым в них фотоаппаратом, что побелели костяшки, словно испугался ударной волны. Медленно и аккуратно он изменял фокусное расстояние, пока не взял очень широкий угол, дождавшись, когда наконец взрыв разметал самолет по небу, жадно поглощавшему все новые элементы, которое исторгло из себя облако огня и дыма. Я восхищался его спокойствием, укоряя себя за восторг, приковавший меня к земле, словно ребенка, которому при взгляде на эту сцену даже в голову не могло прийти, что кто-то может страдать.

Небо было безоблачным, и только много лет спустя, увидев рисунок, я понял, почему Адриан был так зол. Детали самолета разлетаются на фоне огромной тучи, края которой образуют ряд фигур, точнее, лиц, воющих и пытающихся выкарабкаться из влажной, белой массы. Если бы мне хотелось съязвить, я бы сказал, что основатель метеорологии Иезекииль [26] в тот раз покинул нашего героя. Ни с того ни с сего я вдруг увидел фрагмент Страшного Суда кисти Фра Анджелико [27]. Тот, где черная фигура дьявола пожирает обнаженную душу какого-то несчастного, а через отверстия его тела пытаются вырваться на свободу демоны. Или, напротив, их затягивает внутрь? Хотя, возможно, я преувеличиваю, ведь набросок Фишмана лишен волшебной симметрии, присущей фрескам Фра Анджелико.

Потом начался сущий ад, по деревне туда-сюда сновали десятки военных машин и карет «скорой помощи». Спрятавшись в доме, мы всю ночь слышали шум и перекличку солдат. Раздался даже выстрел и чей-то плач. Мы не разговаривали, однажды я попытался шепотом спросить о чем-то, но Адриан рявкнул на меня как разъяренный пес, и мне пришлось замолчать. Следующий день прошел спокойнее, а вечером в наш дом вошли несколько вооруженных мужчин в масках. Акцент выдал в них палестинцев. Я перевел Фишману их требование немедленно катиться куда глаза глядят и видел, как Фишман отдал одному из них пленку. Потом нас затолкали в разбитый грузовик, и мы долго ехали в неизвестном направлении, пока не рассвело. Должно быть, все было хорошо спланировано, так как мы без приключений добрались до предместий Бейрута.

Там нас разместили в каком-то подвале, дали еды и заперли. Я не знаю, сколько времени нас продержали в темноте — день или все пять. Фишман был совершенно спокоен, казалось, в этих темных и влажных подвалах он чувствует себя прекрасно. Я же сходил с ума: ничто не отнимает столько сил, как отсутствие возможности перекинуться с кем-нибудь словом, потому что и Адриан, и девочка, которая приносила нам еду, хранили гробовое молчание. Несколько раз я пробовал завести разговор с ребенком, но девчонка вела себя как глухонемая. Однажды я спрятался за дверью и, когда она вошла, неожиданно выскочил на нее, закричав и раскинув руки, словно летучая мышь — крылья. Ни один ребенок не останется спокоен, если его неожиданно напугать, поэтому я пришел к выводу, что она глухонемая. Даже когда мы играли в покер, напрягая зрение, чтобы различить карты, для общения нам было вполне достаточно междометий. Сейчас мне кажется, что я не спрашивал, что происходит. А может, спрашивал, но в ответ получил скупое: «Доверься мне». Спустя какое-то время я начал беседовать со стеной, а Фишман был настолько великодушен, что иногда разрешал мне это. Тогда, в Бейруте, когда я уже насытился тишиной, беседа невидимого с Невидимым доставляла мне удовольствие. Это он про меня и стену. О чем же я тогда говорил?

Высокий, противный голос невидимого был мне знаком. Голос стены, или того, что было скрыто в ней, напротив, был сладок и манящ. Я припоминаю некоторые отрывки. Те, про детей. Если это правда… Не слишком довольный такой характеристикой, я все же представлю этот отрывок на ваш суд — пусть послужит подтверждением эмоциональной нестабильности нашего героя. Я был там, я произносил эти слова, никаких других голосов, кроме моего, там не было; и, хотя я говорю не так, как диктор, мой голос — Боже! — все же нельзя назвать противным…

— Не все дети становятся ангелами. И дело здесь не в таинстве крещения, — произнесла стена.

— Ты хочешь убедить меня в том, что некоторые из них пополняют ряды чертенят? — язвительно поинтересовался невидимый.

— Не говори о них так, ангелы и демоны не взрослеют. У этих существ нет стадий развития.

— Если ты называешь их «существами», то почему же нет? (Вот умора, все было совсем не так.)

— Ты пытаешься применить формулы лингвистической логики к явлениям, не поддающимся описанию.

— Вы не дали мне иных орудий. (Да, это правда.)

— Потому что ты все равно бы с ними не справился.

— Ну, тогда не придирайтесь! — невидимый был резок. Он рисковал.

— Ты можешь вспомнить что-нибудь из своего детства? — ласково увещевала его стена.

— Нет.

— Но это невозможно.

— Зато я более чем хорошо знаю историю своего рода.

— Это все — ничего не стоящие россказни. Фрагмент инфицированной памяти. (Он очень точно это запомнил, но понял ли? — сомневаюсь!)

— Мне нелегко сейчас говорить об этом, вернемся к сути вопроса, — невидимый заговорил спокойнее. — В каких же случаях погибшие дети не могут стать ангелами?