Смерть или слава. Чёрная эстафета

27. Роман Савельев, старатель, Homo, планета Волга

До рассвета мы даже умудрились кое-как подремать. Успокоившаяся Юлька показала мне, как включить внешнее наблюдение, и я так и отрубился в кресле у пульта. Снаружи было темно и тихо, только ветер заунывно свистел над карстовыми разломами.

На душе было как-то не так. Не то чтобы гадко, а как-то неспокойно, что ли. Я глушил чувство вины, но оно продолжало помаленьку грызть. Особенно грызла досада за пацана. Борьку — если уж сделал его сиротой, надо было хоть защитить. Волчье время, так его через это самое…

Так я и досидел до конца ночи. То проваливаясь в чуткое забытье, то просыпаясь и приникая к экранам. Но до утра нас не трогали. К счастью.

Очередной раз проснулся я от вызова видеофона — он прозвучал в тишине с эффектом разорвавшейся бомбы. Меня подбросило в кресле, а рука мгновенно нашарила на поясе бласт.

Экраны стали не черными, а светло-серыми: снаружи рассветало, и инфрадатчики сами собой отключились. Скользнув по экранам взглядом, я дотянулся до видеофона. И почему-то ответил без изображения, только голосом.

— Ну?

— Рома?

Я облегченно вздохнул: говорил Риггельд. Его немецкое придыхание ни с чем не спутаешь.

— Фу, — расслабился я. — Это ты.

И включил изображение — рядом с пультом сгустилась голограмма и одновременно зашевелились три передающие камеры, отсылая Риггельду мою картинку. Савельев, полусонный, в кресле.

Рядом незаметно и вкрадчиво оказался Чистяков, а спустя секунду из-за ширмочки выпорхнула радостная Юлька.

— Курт! Ты жив?

— Скорее да, чем нет, — философски ответил Риггельд.

Юлька вымученно улыбнулась — не знаю уж, на чем она держалась все это время. Я встал и усадил ее в кресло перед пультом.

— Ты где, Курт?

— В Новосаратове. Смагин прилетел?