Сняв упаковку, Шоу с удивлением обнаружил старую детскую книжку «Дети воды» – с мятыми углами, запахом сырости и пыли, словно ее хранили на чердаке; но в остальном – в хорошем состоянии.
– Это книга моей матери, – сказала Виктория.
Шоу открыл наугад и прочитал:
– Мило, – сказал он. – Спасибо.
Тут она рассмеялась, словно ожидала какого-то другого ответа, и отвернулась.
– Не самый мой любимый писатель, Чарльз Кингсли, – призналась она. – Но мне показалось, тебе понравится. В смысле, как прикол. Эту книжку многие помнят из детства, да?
Шоу – который из детства помнил только сборники сказок Мейбл Люси Аттвелл, – не знал, что ответить. Прочистил горло.
– Мне здесь нравятся картинки, – сказал он и еще раз поблагодарил.
– Давай поедим! Я вправду проголодалась.
– Итак. Как жизнь? – спросил он, когда они сделали заказ.
– Ну, сделала очень интересную новую прическу – хотя, если честно, кто сейчас не, – и вот я здесь с тобой. – Она подлила ему из маленькой бутылки «Флери», но сама почти не пила. – Причем такое ощущение, что заодно еще и со всеми в мире. Здесь всегда было так людно?
Когда он не ответил сразу, она продолжила:
– В общем, это не столько прическа, сколько личное сочинение на тему причесок.
– Под «жизнью» я имел в виду жизнь в общем, – заметил он.
– О боже, давай просто поедим и не будем в это углубляться. Тебе вкусно?
– Телятина очень хорошая.
– Всегда любила эту комнату, – сказала позже Виктория.
Было десять часов, молока дома не нашлось. Шоу с трудом пытался открыть окно. Ночь за ночью рама разбухала от речной сырости.
– Тебе не кажется, что здесь пахнет? – спросил он.
Если посчитать все комнаты, где он жил со времен переезда в Лондон, получалось десять; это число на фоне его опыта жизни в этих комнатах, его воспоминаний о комнатах и воздухе в них, выглядело маловатым. Было ощущение, будто жизнь задвинула его намного дальше в двухзначные цифры. Может, во время его кризиса и правда задвинула: по ночам, закрывая глаза, он иногда видел комнаты в Уэмбли, Южном Тоттенхэме и Арчуэе – в таких местах, где он вроде бы не жил, необлагороженных и темных, обязательно с болтающимися на петлях дверями, обязательно с застрявшими в открытом или закрытом положении окнами – комнаты развивались и деградировали вокруг него, как неудавшиеся формы жизни. Он сам не знал, что имел этим в виду, – разве что они напоминали временные чехлики, которые сварганила какая-то никчемная личинка в русле ручья. Из них дом 17 по Уорф-стрит, на взгляд Шоу, был самым неумелым чехликом.