Одержимый женщинами

– Совсем голову потеряла!

И убежала так же быстро, как в первый раз.

Оставшись одна, я сказала себе, что она красивая, милая, очаровательная, и я от всей души желаю ей счастья. Откуда мне было знать, что в тот день я держала в объятиях судьбу моего возлюбленного?

Приближалась зима. Прошло уже столько дней и ночей, когда я пишу при свете красной лампы.

Вот и конец.

Сначала все шло так, как мы и представляли. Разъяренный генерал позвонил судье. Изабель подтвердила, что тот, уезжая, чтобы хоть как-то смягчить участь приговоренного, разрешил перевести его в старую камеру, и что теперь он придет в ярость, если этот перевод не будет осуществлен немедленно.

Мадиньо пришлось смириться. Он сообщил мне об этом решении, не преминув добавить, что на всякий случай он удвоит охрану Кристофа.

Мне очень хотелось высказать ему прямо по телефону все, что я о нем думаю, но я ограничилась словами благодарности. Я даже не попыталась получить разрешение на посещение Кристофа. Это было слишком рискованно.

Через два дня, 8 сентября, около шести утра сирены крепости разбудили всех обитателей Сен-Жюльена, по крайней мере, тех, кто не страдал глухотой или еще не проснулся.

Все оставшееся утро я прошла все мыслимые стадии – от возбуждения до волнения. В полдень в порту я узнала от одного солдата, которого собравшиеся там просто вынудили заговорить, что Кристофа не поймали. Его исчезновение, по-видимому, заметили лишь несколько часов спустя. Солдат не знал, как ему удалось выбраться из камеры. Теперь там разбирают все стены, чтобы найти объяснение. Часовые, совершавшие обход, ночью не заметили ничего необычного, разве что на волнах качалась старая бочка, приплывшая из Испании или Португалии.

Поскольку эту бочку так по сей день и не нашли, как, впрочем, и никаких других следов, которые могли бы объяснить исчезновение Кристофа, я знаю не больше других. Я помню, как он отказывался строить макет какого-то таинственного судна, потому что в нем «нет ничего высокохудожественного» и к тому же тогда смогут догадаться, каким образом он совершил свой первый побег. Я убеждена, поскольку хорошо знаю ход его мыслей, что он вовсе не хотел таким образом лишить художественных достоинств старую, пусть даже самую заурядную бочку. У себя в темнице мне хватало времени думать. Либо он говорил о бочке, либо о том, как ею пользовались. Может быть, в крепости и были деревянные бочки, но я никогда их не видела. Видела только то, что видели и все остальные: большие железные бочки с отходами, которые солдаты перевозили на лодках в Сен-Жюльен. Короче, мусорные баки.

Когда я отсюда выйду, если вообще сумею, то обязательно проверю, где в крысоловке хранили мусорные баки. По логике где-то рядом с кухней. Кухня выходила на океан. Я еще раз вернусь туда, теперь там нет ни заключенных, ни тюремщиков, но, наверное, где-то есть люк, через который было удобно загружать мусор на лодку. Именно в этот люк я и прыгну, чтобы сдержать слово, которое дала себе год, а может, и два года назад – это неважно, и утону.

Судье сообщили о побеге примерно в то время, когда я была в порту. Он сразу же понял, что подписал приказ о переводе приговоренного в старую камеру. Разумеется, он взял все на себя, чтобы защитить дочь.

Я вернулась в гостиницу, уверенная в том, что Кристоф найдет способ связаться со мной или пришлет записку. Но понимала, что это может произойти гораздо позже и не на этом полуострове. Я стала собирать вещи. Моя одежда еще валялась в куче на кровати, когда за мной пришли.

Меня отвезли в жандармерию Рошфора. Я сказала, совершенно чистосердечно, что представления не имею, где может находиться Кристоф. Мне дали бутерброд. Я ждала в запертой комнате. Днем меня снова допрашивали. Я отвечала точно так же.

Я совершенно невозмутимо выслушала, что отчаявшись связаться в течение дня с генералом Мадиньо, полицейские поехали к нему домой, на его виллу на полуострове. Его нашли в погребе, он сидел на стуле, связанный по рукам и ногам, с кляпом во рту и полузадушенный.

С этой минуты я лишилась надежды. Подумала, что Кристоф потерял драгоценное время, что прячется где-то на полуострове и никогда отсюда не выберется.

Мне дали лимонад.

За голыми без штор окнами наступила ночь.

Я помню, что мне дали лимонад.