Узлы, наконец, поддались, сразу стало не до стратегических размышлению. Матвей торопливо содрал парусину, высвобождая из складок «Винчестер». Так… теперь размотать кусок ткани, в которую замотан телескоп — аккуратно, бережно, чтобы не сбить прицел, выставленный заранее на стрельбище, — клацнуть скобой, загоняя патрон в патронник… готово! Он вскинул карабин, выцеливая артиллеристов, развернувших, наконец, своё орудие. Там, куда смотрел его ствол — за низким бруствером, сложенным из мешков с землёй и брёвен, на краю джунглей, отделённых от лагеря широкой поляной, вспухали многочисленные дымки ружейных выстрелов. Матвей поймал в перекрестье спину наводчика, задержал дыхание, и…
Пушечное ядро ударило в лафет. Полетели обломки, покатилось в клубах пыли колесо, наводчика и ещё двух канониров снесло прочь, прежде, чем Матвей успел нажать на спуск. Через бруствер уже лезли аннамиты в своих плоских конических шляпах из соломы, размахивая ружьями и изогнутыми мечами. Он стал выцеливать другую жертву, но этого уже не требовалось — повсюду кипела яростная рукопашная схватка, и в клубах пыли и порохового дыма решительно невозможно было отличить врагов от своих.
Вот возник на миг французский офицер в синем кителе, красных шароварах и белом колониальном шлеме. Он яростно размахивал саблей и что-то кричал — за шумом схватки слова были неразличимы. Но не успел Матвей прицелиться, как на того уже насели три аннамита. Офицер проткнул одного клинком, но другой, отскочив назад и злобно ощерясь (в телескоп были различимы малейшие чёрточки его физиономии) ткнул француза бамбуковым копьём в живот. Он согнулся, выпустил саблю из рук,схватился за живот — и тогда третий туземец запрыгнул сзади на плечи и, оттянув голову, полоснул по горлу ножом. И тут же упал, пронзённый штыком в грудь — французский стрелок, здоровенный детина в распахнутом на голой груди мундире, выдернул своё оружие из мёртвого тела, перехватил за ствол, и заработал прикладом, как крестьяне на току работают цепами. Щуплые аннамиты разлетались в стороны от его молодецких взмахов; Матвей несколько секунд наблюдал за этим побоищем, потом, опомнившись, снова припал к телескопу. В его линзах он ясно видел, как перекатываются могучие мышцы под загорелой кожей стрелка, как брызгает кровь и ошмётки мозга с размозжённого о головы приклада.
«Винчестер» лягнул в плечо, гигант опрокинулся на спину — как стоял, с поднятой над головой винтовкой. Матвей передёрнул зарядную скобу и повёл стволом, выискивая новую цель. Сражение в самом разгаре, работы хватит на всех, подумал он, облизывая пересохшие губы, и тут снова провыло вверху — близко, пугающе близко! Он инстинктивно вжал голову в плечи — поздно! Удар, оглушительный треск, острые щепки на отлёте жалят в щёку и лоб. Барак дрогнул, словно по бревенчатым стропилам прошла предсмертная судорога, крыша перекосилась, встала дыбом. Матвей сполз к самому её краю, вцепился в доски скрюченными пальцами в отчаянной попытке удержаться, но не смог — сорвался, полетел головой вниз с головокружительной высоты в полтора десятка футов. «Винчестер» полетел следом, и последней мыслью его было — теперь хрупкой оптике телескопа точно конец…
Матвей попытался пошевелиться — плечо пронзило острая боль. Пошарил рукой — похоже, он лежит на досках, застеленных то ли одеялом, то ли шинелью. Он разлепил веки — и увидил склонившихся над ним людей. Казанков, Осадчий… а третий кто?
Аннамит? Не похоже — глаза слишком широкие, да и кожа светлее, и с желтоватым оттенком. Китаец? Да, скорее всего, так и есть — разбираться во внешних и иных прочих отличиях обитателей Поднебесной и провинции Тонкин он уже успел научиться.
— Ну что, очнулся, герой? — поинтересовался Казанков. — Потерпи немного. Господин Пу осмотрел тебя, пока ты без чувств валялся. Говорит: ничего страшного, только голову ушиб в кровь, да плечо вывихнул….
«Точно, и имя китайское…» Матвей поднял руку ко лбу — действительно, голова замотана марлей. Повязка сухая, следов крови или какой-нибудь лечебной мази на пальцах не оставила. Значит, не итак всё и плохо. Но как же зверски болит плечо!..
Казанков наклонился к нему, взял за кисть руки — осторожно, но крепко.
— Ты только, братец, не шевелись… — попросил он. — Сейчас будет немного больно. Унтер, держи его, и смотри, крепче, чтобы не вырвался!
Прежде чем Матвей успел спросить, а с чего он, собственно, должен вырываться, ручищи Осадчего прижали его к ложу. Китаец вцепился в локоть и предплечье, выкрикнул что-то на своём языке, наморщился — и вдруг что есть сил дёрнул. В плече сухо щёлкнуло, руку прострелила адская боль, в глазах стало черно — и Матвей потерял сознание.
Когда он снова пришёл в себя, то первым делом выругался, а вторым — попытался пошевелить пострадавшей рукой. Боли к его удивлению, не было — так, ныло слегка, вполне терпимо.
— Вот видите, Матвей, а вы боялись! — Казанков протянул ему круглую чашку. — Да вы пейте, пейте — мастер Пу велел, для головы полезно…
— Этот мастер Пу что, китаец? — осведомился юноша и пригубил чашку. Жидкость была горьковатой и сильно пахла незнакомыми травами.
— Он самый и есть. — ещё раз подтвердил его догадку моряк. — Врач, наипервейший в этих краях. Говорят — чудеса творит,
— Аннамиты на него молятся, как на божка своего. — добавил Осадчий. — Сколько народу поранено во время штурма — а померло только трое. Господин Пу с подручными своими мазями какими-то раны пользует, отварами поит — и поди ж ты, облегчение выходит! Один знающий человек мне говорил, будто наши учёные доктора китайским врачам в подмётки не годятся. А господин Пу в этих их средствах, да всяких хитростях с иголками собаку, небось, съел…
— А я-то думал, что собак только корейцы едят! — попытался пошутить Матвей. Унтер юмора не оценил.
— А кто их разберёт? — он сплюнул на пол, устланный пальмовыми листьями поверх слоя тростника. — Болтают, будто, китайцы у себя дома всякую пакость жрут — и гусениц, и мышей летучих, птичьи гнёзда и даже какие-то морские огурцы! Одно слово –черти косоглазые, прости Господи…
— Ну-ну, унтер, полегче… — Казанков глянул на пластуна с укоризной. — Как можно так отзываться о наших союзниках? Хорошо, что господин Пу не слышит, мог бы обидится!
— Так он, вашсокородь, по-русски ни бельмеса не понимает! — возразил Осадчий, и тут же сообразил, что спорить с начальством вообще-то не положено по уставу. Виноват, исправлюсь!