– Чем ты её?
Калмык молча указал на вилы и повёл караульщиков за собой в овчарню.
– Годи! Огонь принесу! – крикнул воротник и через несколько времени вернулся с горящим смольем. Они вошли в овчарню, четыре ярки были зарезаны, остальные жались в угол.
Подошли ещё несколько стрельцов, обступили волчицу.
– Матёрая бирючиха! Кто её завалил?
– Урча. Она ему на башку свалилась сквозь крышу.
– Клыки-то! Такая может руку напрочь откусить.
– Повезло Урче, да и нам, ребята, повезло – будет у нас на обед каша с бараниной.
Воеводскую избу построили наспех из непросушенных брёвен, и она промёрзла, стены курчавились инеем, от пола несло холодом. Морока была с печью, мужики, приписанные к войску, устройство белых печей не знали, хотели сложить такую же, как и в своих курных избах, но воевода Хитрово запретил. Велел кликнуть среди стрельцов и казаков, знающих печное рукомесло, и нашёлся один умелец, правда не ахти какой, сам всего один раз печь с дымоходом клал под присмотром мастера.
– Начинай, стрелец! – решился воевода. – Не глотать же всю зиму дым в избе.
Стрелец сладил печь, не из кирпичей, а из речной глины. Мял и бил её до плотности мягкого дерева, укладывал за слоем слой в промежуток между двумя постановленными один в другой дощатыми коробами, умудрился трубу вывести наружу, и, ничего, получилось. Наложили в печь дрова, поднесли огонь, и загудело пламя, заприплясывало. Богдан Матвеевич дал стрельцу полтину, тот деньги взял, но не уходил, смотрел на воеводу тоскующим взглядом, внушая ему своё, заветное. Воевода понял, чего хочет стрелец, рассмеялся и ткнул его несильно кулаком в бороду.
– Ступай! Подойдёшь на Рождество за лишней чаркой, а сейчас иди!
Печь хотя и не дымила, но оказалась страсть какой прожорливой. Стрелец, дежуривший в воеводской избе, подкладывал в неё дрова весь день, но к утру она выстывала и была холодной, как льдина. Устроивший возле неё свое ложе Богдан Матвеевич знал это лучше всех, к утру холод от печи проникал через овчину, которой он укрывался на ночь, и заставлял сначала ворочаться, а потом просыпаться и открывать глаза.
В комнате воеводы, которую для него выгородили досками в избе, было сумрачно. Лампадка на киоте едва всплескивала жёлтыми каплями огня, открывая взгляду голые, бревенчатые стены и белое пятно покрытого изморозью небольшого оконца. Хитрово поёжился, представив, как холодно в избе, откинул овчину, беличье одеяло, поднялся и сунул голые ноги в мягкие, с короткими голяшками валенки.
Богдан Матвеевич был искренне верующим человеком и всякий день начинал с утренней молитвы.
– К тебе, Владыко человеколюбче, от сна восстав, – проговаривал он негромко, – прибегаю и на дела Твои подвизаюся милосердием Твоим, молюся тебе: помози мне на всякое время во всякой вещи, и избави мя от всякия мирския злыя вещи и диявольского поспешения, и спаси мя, и введи в царство Твоё вечное…
К воеводе вошёл с деревянной лоханью в руках для умывания его денщик, молодой парень Васятка. Он был дворовым холопом из калужской деревни Богдана Матвеевича и приближен им за весёлый нрав и сметливость.
Хитрово снял с себя спальную рубаху, умылся холодной водой и стал спешно одеваться. Хотя печь затопили, было зябко, и молодое сильное тело воеводы покрылось пупырышками. Он спешно надел шёлковые, затем суконные штаны, рубашку, зипун, натянул на ноги шерстяные, подбитые мехом чулки и высокие, до колен, сапоги. Васятка подал ему кафтан.
– Что нового? – спросил воевода.
– Урча волчицу вилами запорол. Она на него через крышу свалилась. Четырёх овец зарезала.