Призрачный мир ,

— Нас из плена долго не отпускали, — как-то неохотно продолжил он. — Вернее, это мы с братом уперлись: ох как жаль было отдавать все… Вам, нынешним, этого не понять, но мы-то лишь год благородными землевладельцами побыли — и что ж, выходит, покончено с этим?! Но так-таки пришлось выкупа ради все распродать, когда стало ясно: иначе сидеть нам в темнице, пока жареный гусь не загогочет. Ну и вышли мы оттуда в чем были. При дворе вспомнят о нас, нет ли — поди угадай; так что первым делом поспешили в Домреми, к батюшке. Как вяз он крепок, да и хозяйство у него, конечно, ладное, даром что благороден от теперь: не оставит же нас в нужде! Добрались — а хозяйство-то, пусть менее ладное, есть, батюшки же… Сельчане сказали — отошел он на следующий же день, как прилетела весть о костре на руанской площади. Никакой хвори и в помине не было. От скорби…

Дедушка Пьерло пожевал губами.

— Потом всякое было… — продолжил он еще более неохотно. Вновь откинулся в кресле, смежил веки и умолк довольно надолго.

Мы ждали. И когда уже настала пора осторожно, на цыпочках удалиться — дедушка вдруг распахнул глаза.

— Об одном знайте, — сказал он вдруг с неожиданной злостью. — Все вы, кто от чресел моих, — единственные Дю Лис. Других нет и не будет. Вот я слыхал, недавно прошел слух, что объявился кто-то из рода Жанова, — так не сомневайтесь нисколько: самозванцы это. Жан-Пти, Жан-Малыш, не оставил потомков…

И раздраженным взмахом руки отослал нас.

— Не горюй так, братик, и не трепыхайся. Можешь вообще-то поворачиваться: я уже одета.

Я ошарашенно оглянулся. Действительно одета, в мужское, причем — не в мое: моя одежда на скамье лежит. А я, между прочим, до сих пор в чем мать родила стою. Торопливо схватил штаны, рубаху, прочее, кое-как зашнуровался… Да что за напасть, с ума я, что ли, спятил: откуда вообще в этой камере возьмется еще один мужской костюм?!

— Не помнишь? (Ей, как всегда, не требовалось вопроса, чтобы понять.) Это было на мне, когда я в плен попала. Все время с тех пор было, целый год. До того дня, который назвали отречением — и от которого я отрекаюсь сейчас.

Тут мы оба вздрогнули и оглянулись: черный дрозд над нашими головами громко чирикнул. Посмотрел я на него, как арманьяк на бургиньона, — будто это он во всем виноват… будто он в клюве и лапах притащил сюда эту одежду…

А как, в самом-то деле…

— Оставили здесь, — пояснила она, опять поняв все без слов; говорила мягко, как с несмышленышем, будто из нас двоих не я старше на целых полчаса. — Тогда же. Женское платье внесли, а мужское… решили не убирать. Забыли. На случай, если ты окажешься не так похож на меня, как догадался Пастырь Хряк, — тебя ведь к нему лишь единожды приводили, да? Или не так смел ты окажешься. Или более догадлив. Догадливому смелость требовалась совсем особая, братишка! Думаешь, посидел бы ты день-другой, получил от свинищи весть, что «Жану д’Арк» удалось исчезнуть — и рассказал бы все? Снова стал бы обычным пленником, выкупился бы со временем, как положено… хотя нет: уж ваш-то с Малышом выкуп я бы, освободившись, худо-бедно устроила. Не надейся. Ты, близняшка, ответил бы за все. Тебе бы до костра просто ни единого слова произнести не дали. А потом, разворошив хворост, покажут толпе огарок твоего тела на предмет мужского естества — и ахнет народ: «Да она ведь не просто ведьма была, она — оборотень, нелюдь!!!» Так что не для меня предназначался тот костер, не для тебя даже. Для всей Франции…

— Это… сказали тебе ОНИ? — просипел я, едва языком ворочая.

— Нет. — Она устало махнула рукой. — ИМ, оказывается, Францией больше, Францией меньше… А вот такие, как я, в тысячелетие раз, много два-три рождаются. Те, которые могут ИХ слышать. Через которых ОНИ жить могут. Да ладно, не полная я дура, чтобы напоследок о НИХ всем рассказывать… или хотя бы тебе… Забудь.

Села на пол, прислонясь к скамье спиной. Совсем без никаких мыслей в голове я опустился рядом. Ощутил своим плечом ее плечо. Вровень.

Дрозд вдруг громко засвистал, затрещал, залился трелями. И, не знаю откуда, мы одновременно поняли: истекают последние минуты, когда нам вместе быть. Едва лишь отзвучит дроздиная песня — войдет стража.

Можно было отмерить это время в «Отче нашах», но что-то не хотелось.