Призрачный мир ,

Не знаю, им видней. Тем, кто рассказывает. Не могут же они все разом ошибаться или выдумывать: так, нет?

Сбоку сверху, где стена и окошко под самым потолком, вдруг донесся стук. Я чуть ли не в испуге поднял глаза — но это всего лишь черный дрозд с разлету уселся на оконную решетку. Вот же дрянь, птах поганый: комок перьев — а, по звуку судя, словно конь прикопытился. Нашел время!

…И все я вру. То есть прикрикнуть, в голос или шепотом, у меня вправду получалось — но лишь после того, как она прикрикнет. На нас на всех, на войско свое и вражеское, на весь мир… может быть, даже на НИХ… Когда мы, от простых солдатишек до наирыцарственнейших полководцев графской крови и немеряной смелости с превеликим опытом вместе, вдруг начинаем озираться, где же Дева и ведет ли она все еще нас — она встанет и поведет. Даже со cтупней, насквозь пропоротой противопехотным шипом (годои не только из длинных луков разить горазды, они и в осадном деле толк знают: страшная штука — такой вот четырехжальник, когда наступаешь на него с бега, всем весом). Даже получив стрелу между плечом и шеей… в два пальца шириной была дырища, глубиной же — в полторы ладони… И пару недель спустя, шатающаяся от слабости после конного марша на рысях, с двумя едва затянувшимися ранами, в ногу и над ключицей — встанет и поведет.

Потому-то и шел вместо нее я, что иначе она пойдет, хоть бы небо обрушилось. Собственно, это она ведь и шла, пускай даже в моем теле. Я рыцарь (ну, почти), нам с Пьером и папаней дворянский герб жалован, себе я цену очень знаю, и она высока — но дрогнуло бы мое мясо, а кости в воду превратились, доведись мне самому идти в такой бой. А уж чтоб вести за собой хоть малый отрядец, о королевском войске даже речи нет — это и вовсе дудки: ищи себе, щука, иного пескаришку.

После Жаржо наши мясо и кости лежали пластом: у нее стрельная рана открылась, у меня же на башке гуля размером с гусиное яйцо, да огненные пчелки перед глазами все еще хоровод кружат. А война вела нас дальше, вела в конном строю — и хотя, конечно, при всяком войске есть обоз, но все еще грозны годои, страшен в открытом поле их строй-«борона», кусающий дальним боем оперенной смерти, вблизи же грызущий мечевыми жвалами, ибо на диво ладят в бою годойский лучник с рыцарем. У нас по-прежнему каждый, от обозника до графа, знает: ни разу еще не биты они нами при сколько-то равном числе сил. Да и так, как получается, треплем мы их, лишь пока хранимы Девой.

В общем, отлеживаться на госпитальной телеге может лишь один из нас, «брат Девы». Деве же — вести войско.

Я не встал бы. То есть без «бы», именно что не встал. Она — встала. Но с двумя такими ранами человечье мясо и кости не позволяют обрести упор в стремя, нижé упор в повод. И то, что ранее делалось мной, теперь совершил Малыш. Лицо его в мельканье пчелиных крыл я видел плохо, но голос сквозь их жужжание долетел: звонкий, мальчишеский, даже не собирающийся еще ломаться. С этакой вот ехидцей. «Что ж, старшенькие, Жанна с Жаном, лежите себе, набирайтесь сил!».

И четыре дня подряд все войско видит Деву верхом, в доспехах, бодрую духом и телом. А те двое, кто без сил лежат на обозных повозках, — это ее братья, само собой; им такое не в укор, они ведь просто люди, кости с мясом…

Все эти четыре дня парень был счастлив. А что ко времени, как наступил срок бить годоев при Патэ, войском командовала уже настоящая Дева — это счастье Франции. И наше тоже.

Годоям повезло меньше.

…Все эти мысли долго длятся, но время-то летит как ворона, быстро да прямиком: половинка «Отче наша» миновала с той поры, как мы с Жанной в последний раз что-то сказали друг другу. Так что же именно мы сказали? Она — что я простец и чадо, а я ей — что епископ из Бове… то есть судья…

Вот, значит, как.

— Ну… У него ведь и вправду, того, свои резоны есть, — и, проговорив это, сразу чувствую, как слабы мои слова супротив ее уверенности.

— Знаю я его резоны. Лучше, чем ты. И, может быть, лучше, чем он сам. Ну-ка держи покрепче.

И сунула мне в руки что-то. Ну, рукав. Ну, женского платья — того, что сегодня утром надела она и что теперь предстоит надеть мне. Ну я и взял.

— НЕТ!!!

Чувство было, как тогда в стенном проломе Жаржо: тело киселем расплылось, перед глазами все переворачивается, не понять, где у тебя душа, а где пятки. Так не кричала она, так не кричал никто, просто не сможет. Вообще нечеловеческий это окрик-запрет. И не голос вовсе — ну, то есть не ушами он слышен.

То, что от меня осталось, это сообразило вот почему: дрозд на окне повернул голову и, распушив крыло, принялся чистить перья. А кабы это был такой крик, который слышат ушами, — по всему Руану воронье бы с крыш сорвалось…

Это кто-то из НИХ до меня докричался.

Не сказать, чтобы эта догадка меня успокоила. Да кто я таков, на что я ИМ-то?! Тем паче — сейчас?