–
Кто совершил поджог, так и не установили. Все началось с огонька, с цветной вспышки. Полицейские боты встревоженно забибикали. Пляшущие на-нахи, видимо, опьяненные пламенем, заплясали усерднее, пот струился по их пейсам и скатывался, впитываясь в белые рубашки.
Бог пылал.
Элиезер, творец, казалось, был заворожен огнем не меньше зевак. Часто ли мы рождаем бога, чтобы его убить? Жертвоприношение – древнейший человеческий обычай.
Губы Элиезера еще шевелились, но песню пожрал рев пожара.
Бог пылал.
Те, кто следил за нодальными фидами, видели, что то же происходит и внутри Разговора: сложная форма Иного начинает фрагментироваться, медленно распадается сеть, крупные ноды отсоединяются, структура превращается в множество разрозненных мелких сетей. Возможно, так же вырождается в людях память. Возможно, это простейшая из перемен: лед ведь тоже превращается в воду. Так или иначе, бог горел, распадался и еще кричал, беззвучно, рядами нулей, которые заставляли зевак вздрагивать и убегать.
– Кармель! – сказал Борис.
Мириам побежала за ним. Она боялась за девочку: как бы Борис, со всеми его добрыми намерениями, не сделал какую-нибудь глупость. Кто-то должен за ним следить.
У входа в книжную лавку стоял ее брат, Ачимвене. Борис замер.
– Ты, – сказал Ачимвене страшным голосом. Бедный Ачи, подумала Мириам. – Я велел тебе оставить ее в покое.
– Я просто… – Мириам видела: Борис разозлился тоже. Такого с ним почти и не бывало. Даже в юности он редко проявлял эмоции, особенно негативные. – Я просто пытаюсь
– Нам не нужна твоя помощь, Борис! Убирайся! Убирайся на Марс, или где ты там жил. Думаешь, раз ты прилетел с Верхних Верхов, так все теперь будут под тебя подлаживаться, будто ты какой-то, какой-то…
Но Борис без слов прошел мимо. Ачимвене беспомощно замолчал. Потом промямлил:
– Мириам…
Она не знала, что сказать. Ачимвене развернулся и вошел внутрь, и она последовала за ним.
Стройными рядами на полках – книги. Бумажные, с характерным странным запахом. Полки на полках, книги на рассыпающихся книгах. Где ее брат все это
По крайней мере, теперь он не думает о книгах.
– Ачи?
– Кармель!