Венгерская вода

Если не спишь или не ешь, только и остаётся лежать на ящиках, заложив руки за голову, и смотреть на лучи света, пробивающиеся сквозь щели в палубе. Выспавшись за день, потом не можешь уснуть ночью и тогда во мраке тебя одолевает страх и сознание своей ничтожности и беспомощности. Хорошо хоть спутникам моим тоже не спалось и можно было прогонять дурные мысли разговорами.

Древние говорили: «Имя — есть знак». Сменишь имя — сменишь судьбу. Вместе с прозвищем Самит, у Мисаила стала уходить привычка постоянно молчать. Или его тоже давил этот ночной полог неизвестности? За долгое плавание к берегам далёкой страны хана Джанибека мы с ним о чём только не говорили. Он даже потихоньку учил меня кипчакским словам.

Избрав стезю искателя знаний, я приложил немало усилий к изучению языков. Вот только, будучи, человеком книжным, больше уделял внимания чтению, чем разговору. Отдавая должное мудрости франков, учил латынь, которая была для них языком мудрости и власти. Но без особого усердия. Зато греческий знал хорошо. Благо в Каире всегда можно было найти собеседника для этого.

Мисаил же был наполовину кипчаком.

Наш первый ночной разговор начался ещё по пути на Кипр. Меня беспокоила мысль, как наш кормчий находит путь в этом беспросветном мраке, когда не видно звёзд. Да и вообще ничего не видно.

— Хитрость невелика, — засмеялся Мисаил, — У него, наверняка есть путеводная стрелка, которая всегда указывает на звезду Альрукаба. Такие стрелки закрепляют на хорошо отполированную ось, в надёжно закрытом корпусе. Главное, чтобы ничего не мешало им свободно вращаться. Иначе будет сильная погрешность. Никогда не видел? У вас в медресе они в ходу у звездочётов и рисовальщиков карт.

Пришлось признаться, что все эти годы я уделял больше внимания богословию, истории и праву, чем познанию тайн бренного мира. Хотя меня всегда привлекало искусство исчислений. Которое я относил к философии.

— Наука о числах, есть царица всех наук, — отвечал на это Мисаил.

И добавил:

— Мой отец любил так говорить. Он был в молодости рисовальщиков карт. У меня дома остался очень хороший дорогой компас, принадлежавший ему. Жаль я не смог забрать его в дорогу — кто же мог предвидеть, что так получится. Глядишь, пригодился бы.

Мне приходилось видеть Мисаилова отца. Его звали Санчо. Санчо из Пальмы. Он жил в Каире и часто заходил к нам по делам. Это был красивый и весёлый мужчина, который всегда дружелюбно улыбался. Мне он нравился. Загадочная история о внезапном богатстве придавало этому всегда изысканно и со вкусом одетому человеку привлекательной таинственности.

Я сказал об этом Мисаилу. Тот засмеялся:

— Тень часто бывает намного больше самого предмета. Неизвестность всегда порождает таинственность. На самом деле всё куда проще. Деньги ему дал мой дед. Отец матери. Он прибыл из-за моря, из того самого Улуса Джучи, куда мы сейчас направляемся. Хорошо помню, что его тогда почему-то называли улус Берке. Кажется, так звали первого тамошнего хана-мусульманина. Я очень хорошо запомнил эти дни, потому что моя жизнь тогда резко переменилась.

Был самый конец лета. Помню отец прибежал домой, страшно взволнованный и закричал матери: «Сегодня прибыл посол к нашему султану от хана Узбека! Знаешь кто это?» Потом они шептались вполголоса. А на следующий день меня повели к моему деду. Это был уже очень старый человек, который едва сумел подняться, когда мы вошли. Помню, как он заплакал, увидев меня, и сказал: «Как ты похож на свою бабку!». Рядом с ним стоял суровый немолодой мужчина — брат моей матери. Он ничего не говорил.

Потом родители сказали, что дед звал их с собой, в далёкую Золотую Орду, где он могущественный вельможа, начальник ханской охоты. И у меня замирало сердце от страха и сладостного предвкушения. Ещё через три недели мне сообщили, что дед умер в Каире. Его похоронили в усыпальнице эмира Сусуна. Тот ведь был тоже родом из Золотой Орды и в молодости даже был знаком с моим дедом.

Плавание наше до Крыма было долгим и мы много о чём наговорились, прогоняя корабельную скуку. Грядущее не пугало Мисаила как меня. Для него это во многом было возращением. Ведь он плыл на родину своих предков. Где-то там жили родственники матери. Может ещё жив и тот самый суровый дядя, которого Мисаил видел в детстве? Кто знает? Ведь в тех краях тоже свирепствовала чума, выкашивая целые семьи.

Дед Мисаила был ханского рода. Потомком самого Чингизхана. Только какой-то младшей ветви. Был в большой силе и почёте у Узбека. Звали его Урук-Тимур. Мать Мисаила была его любимой дочерью. Самой младшей. Её мать умерла рано, и всю свою любовь старый эмир перенёс на осиротевшую Райхон. Баловал, исполнял любые желания. Потом вышла история, чем то напоминающая сказку, какие любят рассказывать вечерами скучающим обитательницам гаремов.

Когда хан Узбек, со всем своим двором и приближёнными летом кочевал в степи, в лагере объявился прекрасный чужестранец. Он приходил в гости к старому эмиру, рассказывал его жёнам весёлые истории о неведомых дальних странах. Потом, когда все уже вернулись на зиму в столицу, раскинувшуюся на берегах великой реки, появился снова.

Отец Мисаила служил тогда торговому дому Барди. Это те самые банкиры, разорение которых за несколько лет до великой чумы сотрясло весь христианский мир. Во времена, когда ветреный Санчо оказался в царстве Узбека, они стояли возле самого папского престола, и под их дудку плясали короли. Бывший школяр, изучивший на Мальорке и в Монпелье искусство рисования карт, был отправлен на край света, как раз для того, чтобы тайно собрать сведения об этой загадочной стране, для арагонских картографов.

Рассказывая всё это Мисаил смеялся, вспоминая, что и ему самому всё это поведал отец вот так же, в скуке корабельной каюты, во время плавания из Александрии в страну франков. До этого о прошлом родителей он не знал почти ничего. Мал был. Кто знает, если бы не долгий путь морем от берегов Египта до Мальорки, может так никогда и ничего и не узнал бы. Тогда отец предавался воспоминаниям всю дорогу. Словно чувствовал, что они больше никогда не увидятся.