Талтос

У окна, выходящего на веранду, стояло кресло, и он по привычке направился к нему и сел, все еще отвернувшись от нее.

«И я собираюсь ранить тебя снова», – подумала она.

Ей хотелось подойти, поговорить с ним, прикоснуться к нему еще раз. Поговорить так, как в первый день после того, как она пришла в себя, похоронив свою единственную дочь – единственную, которая у нее была, – под дубом. Ей хотелось открыть ему теперь свою абсолютную любовь и разгорающееся волнение, которое она чувствовала тогда, свою абсолютную любовь, бездумную и стремительную, без малейших предосторожностей.

Но, казалось, это совершенно недостижимо, после того как сказаны были последние слова.

Она подняла руки и с силой провела ими по волосам. Затем, скорее всего механически, потянулась к кранам душа.

Под струями воды мысли обрели четкость – возможно, впервые после произошедшего. Шум был приятен, а горячая вода ласкова.

Оказалось, у нее скопилось невероятное богатство платьев, из которых можно было выбрать подходящие на разные случаи жизни. Немыслимое количество одежды в стенных шкафах сбивало с толку. В конце концов она выбрала брюки из мягкой шерсти – старые брюки, которые носила вечность тому назад в Сан-Франциско. А поверх надела обманчиво тяжелый с виду, свободный хлопчатобумажный свитер.

Весенние вечера еще весьма прохладны. И было приятно ощущать себя снова в одежде, которую любила сама. Кто, подумала она, мог купить ей все эти красивые платья?

Она расчесала волосы, закрыла глаза и подумала: «Ты можешь потерять его, и на это есть причина, если не поговоришь с ним теперь, если не объяснишься с ним еще раз, если не постараешься побороть свой собственный инстинктивный страх перед словами и не подойдешь к нему».

Роуан отложила щетку. Майкл стоял в дверях. Она никогда не запиралась на замок. Не сделала это и теперь. Увидев на его лице спокойное, понимающее выражение, Роуан почувствовала огромное облегчение. И чуть не заплакала.

– Я люблю тебя, Майкл, – сказала она. – И готова прокричать это на весь мир. Я никогда не переставала любить тебя. Все дело в тщеславии и гордости, а молчание… молчание означало неудачу души при попытке вылечить и укрепить себя или, быть может, необходимое отступление, к которому стремится душа, как если бы она была неким эгоистичным организмом.

Он слушал внимательно, слегка хмурясь. Лицо оставалось спокойным, но уже не принимало выражения невинности, как прежде. Глаза, огромные и блестящие как всегда, смотрели жестко, и под ними залегли печальные тени.

– Не представляю, как мог бы обидеть тебя именно теперь, Роуан, – произнес он, – я в самом деле не могу, просто не могу.

– Майкл, но…

– Нет, позволь мне сказать. Я знаю, что с тобой случилось. Знаю, что он сделал. Поверь, знаю. Но я не имею права винить тебя, сердиться на тебя, обижать тебя так же. Не имею!

– Майкл, я все понимаю, – сказала она. – Не надо. Хватит, или ты заставишь меня плакать.

– Роуан, я его уничтожил. – Майкл понизил голос до шепота, как поступают многие, говоря о смерти. – Я уничтожил его, и это еще не все! Я… Я…

– Нет. Не говори ничего больше. Прости меня, Майкл, прости ради себя и ради меня. Прости меня.

Она наклонилась вперед и поцеловала его, намеренно лишив возможности вдохнуть, чтобы он не смог ничего сказать. И на этот раз, когда он сжал ее в объятиях, они были исполнены прежней нежности, былого драгоценного тепла и огромной заботы. Она снова ощутила себя защищенной – защищенной, как это было при их первом любовном свидании.

Должно быть, сейчас происходило нечто более прекрасное, чем просто возможность чувствовать себя в его объятиях, нечто более драгоценное, чем просто ощущение близости к нему. Но она не могла задумываться сейчас об этом – конечно, дело было не в волнении страсти. Оно тоже присутствовало – очевидно, чтобы радоваться и наслаждаться снова и снова. Но здесь было еще нечто такое, чего она не познала ни с одним другим существом на земле, – вот, видимо, в чем дело!