Друзья бывали у меня очень часто — и в приемные и в неприемные дни. Лена Быстрова, которую я не видела с начала войны и по которой очень скучала, приехала на несколько дней из Казани — похудевшая и помолодевшая, хотя прядь над высоким лбом стала теперь совсем седая.
Войдя в палату, она остановилась у двери, глядя прямо на меня и не узнавая, — это больно кольнуло меня.
— Лена, это я! Неужели я так изменилась?
Она бросилась ко мне:
— Нет, нет! Просто свет ударил в глаза.
Это была неловкая минута: Лена уверяла меня (не очень искренне), что я не изменилась, а я не слушала — расстроилась, что она не узнала меня.
Катенька Стогина — вот о ком она вспоминала через каждые два-три слова, вот кем была глубоко, болезненно занята! Ее отец был ранен, лежал в госпитале где-то под Тюменью и, по-видимому, после выздоровления, останется работать в тылу. Лена боялась, что он возьмет к себе Катеньку. И дрогнувшим голосом она сказала, что заранее старается приучить себя к этой мысли, старается — и не может.
Она достала из сумочки фотографию Катеньки, и толстенькая девочка с огромным бантом взглянула на меня, доверчиво улыбаясь.
— Здорова?
— Совершенно. А помнишь…
— Еще бы! Ты даже не представляешь себе, как много я думаю о твоей Катеньке. И не только я. Ты была в институте?
— Была и все знаю. Ох, ты даже не представляешь себе, как мне хочется поскорее вернуться в Москву!
Накануне Коломнин приезжал ко мне, и мы как раз говорили, что в нашем коллективе, особенно перед войной, уже была не только профессиональная, но и психологическая цельность и что теперь, когда лаборатория разорвана на две неравные части, эти внутренне связанные части непременно должны тянуться друг к другу.
— У меня фармаколога нет, и ты мне нужна до зарезу.
— Вот так и напиши наркому: Быстрова, в частности, нужна до зарезу.
Мы проговорили до тех пор, пока дежурная сестра, появившись на пороге, выразительно развела руками.
Виктор, только что вернувшийся из Ташкента, и Николай Васильевич Заозерский пришли ко мне в один день и, выяснив, что я уже почти здорова, занялись вопросом о том, как поставлена в Средней Азии противоэпидемическая работа.
Николай Васильевич спрашивал, Виктор отвечал — и отвечал умно, со знанием дела. Я посмотрела на них, и слезы невольно навернулись на глаза: это были мой учитель и мой ученик. Виктор заметил, что я взволнована, спросил, что со мной, я засмеялась и сказала, что он приехал смешной — черный, подсохший, похожий на индуса, но с самой что ни на есть рязанской выгоревшей шевелюрой.
А Николай Васильевич постарел. Никогда прежде я не видела его таким подавленным и усталым. Ни привычных шуток, ни милых украинских словечек, от которых почему-то становились проще самые запутанные дела!
Его приемный сын, тот самый, который некогда, во времена маньчжурской чумы, был торжественно вручен ему китайским мандарином, погиб под Москвой. Николай Васильевич любил сына, гордился его успехами и был глубоко потрясен этой смертью. А осенью сорок второго он похоронил и жену.
ebooksa