Он поставил бутылку на стол.
— Не томите, Татьяна! Что она вам сказала?
— Завтра, завтра! Сегодня вы не годитесь для серьезного разговора.
— Так ведь я же не знал, что вы пошли к ней сегодня!
— Вот и поговорим не сегодня, а завтра.
— Танечка!
— Нет, нет!
— Андрей, скажи ей!
— Ну, нет. Это ваши дела.
— Татьяна, я очень прошу вас!
— Нет!
Я не слышала, как раздался звонок, Андрей вышел в переднюю и вернулся.
— Митя, к тебе.
Она не вошла, а влетела в комнату, быстро дыша, в распахнутом полушубке, взволнованная, румяная, с испуганными глазами.
— Татьяна Петровна, простите, но я… — дрогнувшим голосом сказала Елизавета Сергеевна. — Когда вы ушли, я решила… Я испугалась, что Дмитрий Дмитрич позвонит куда-нибудь, что я отказалась. Познакомьте же меня с братом, сумасшедший человек, — сказала она, и слезы стали быстро капать на полушубок. — И больше не сердитесь на меня. Я еду, еду.
Через несколько дней мы провожали Митю. Мы ехали в «газике», я сидела, заваленная чемоданами и мешками, и молчала, а братья всю дорогу, до самого вокзала, с ожесточением обсуждали не слишком злободневный вопрос о том, каким образом — и нужно ли — связывать кафедру с научной работой? Очевидно, война, так глубоко изменившая жизнь, оставила неприкосновенным лишь содержание этих долголетних споров. Впрочем, я не прислушивалась. Мне было грустно. Это был день, когда в газетах появилось известие о гибели Марины Расковой, и хотя такие известия были не в диковинку зимой 1943 года, эта смерть показалась особенно неожиданной и нелепой. На каждом углу с расклеенных газет смотрело на меня милое, женственное лицо в траурной рамке, и так трогателен был контраст между строгим военным кителем и косами, уложенными вокруг головы!
«Да, не так легко, не так просто, — думала я, удерживая слезы, которые нет-нет да и подступали к глазам, — погибнуть, когда отдали пол-России. Эти косы, эти глаза, как будто задумавшиеся в юности и так и оставшиеся задумчивыми, молодыми. Лицо женщины, созданной для спокойной, счастливой жизни. Остались ли дети?»
И мне вспомнилась та страница из севастопольских рассказов Толстого, когда умирающий Козельцов спрашивает у священника, выбиты ли французы, и священник, скрывая, что на Малаховом кургане уже развевается французское знамя, отвечает, что мы победили. И Козельцов умирает, не чувствуя, что слезы текут по щекам, и испытывая «счастье сознания, что он сделал геройское дело».
У нее не было и этого счастья.
Вдоль полутемного вестибюля вокзала, на скамьях, на полу, спали солдаты, молоденький командир с измученным лицом курил в стороне. Девушка-носильщица тащила чемоданы толстого, хорошо одетого пассажира, и я слышала, как он тревожно расспрашивал ее, почем в Москве молоко и масло.
ebooksa