Штосс,

— Что вам угодно-с, — проворчал старик, силясь освободить руку.

— А что, если я вас… Вот я вас…

Лугин лукаво и счастливо рассмеялся:

— Я вас перекрещу…

Старик стал вывертывать руку и опрокинул тресвечник. Свечи покатились полу, мигая синими огнями.

Они схватились во тьме.

— Во имя Отца и Сына и свя… — крикнул Лугин.

Вдруг ворвался ветер, стужа кинулась в спальню, что-то загрохотало и точно пронеслись над Лугиным смутные факелы.

Он открыл глаза. Над ним, со свечой в руке, стоял старый камердинер Никита.

— Барин, родимый, что с вами приключилось, — заботливо бормотал камердинер, подавая Лугину воду.

— Где старик? — Лугин обвел глазами спальню. Кресла были опрокинуты. Ломберный стол завалился в угол. Карты, монеты, мелки разбросаны на полу. Погасший трехсвечник закатился под постель.

— Никакого старика нету, — говорил Никита, помогая Лугину встать. — Померещилось вам… Пойдем, барин, хороший, пойдем…

— О чем ты?

— А вот пойдем… В каморку мою… Как хотите, хоть в цепи куйте меня, а иначе я не мог.

Они вошли в каморку, на кухне. Никита поднял над койкой свечу, и Лугин увидел там чье-то вытянутое тело, прикрытое зимним сюртуком камердинера.

— Как принес, так и лежит, — сказал Никита.

Лугин взял от него свечу и склонился к койке.

Перед ним лежала молодая женщина, вернее, подросток. Ее голова покоилась на нечистой подушке, темные волосы, сбитые вбок, были похожи на подогнутое и мягкое птичье крыло.

Лугин узнал это бледно-сияющее лицо с восточными чертами, эти ресницы. Лихорадочный румянец горел на ее впалых щеках.

С восхищением и ужасом едва дотронулся он до ее холодной полудетской руки. На мизинце было помятое медное колечко с вдавлинкой от потерянного камушка.