Дословно, Хамдам Закиров

Дословно

22
18
20
22
24
26
28
30
От МИДа до Театра Образцова мы ехали минут пятнадцать.Весна и лето завернули перед намина Малой Бронной, чтоб осесть у Патриарших. Осеньушла вперед, мигалкой расчищая путь, играяна лобовом стекле твоей машины пожелтевшимлистком, застрявшим в дворнике. Зачем-тодостал я сигарету, нет, не хочу курить. Что делатьс музыкой? Давай,попробуем мою кассету. Или лучшеоркестр колес автомобильныхпусть прошипит симфонию асфальта:муар из серых, черных или пепельных полос,разбитых кое-где дорожною разметкой. Что ты скажешь?Невыносима мысль (ну надо же, Кавафис в бардачке),что Город – этот город, не Александрия. И что жизнь –не вечное движение по трассе, где наперегонкиты с временами года споришь, и обмануть пытаешься судьбу,сворачивая в переулок и уже в другомвыныривая месте – на Тверской или Манежной, или возлеАнтиохийского подворья, – ивечно, вечно, вечнокружишьи обгоняешь Садовое кольцо, и побеждаешь, получаябесценный неподъемный приз:всё ту же жизнь, всё то же мельтешение. О, какневыносима эта мысль!

Охра и кадмий

Жить и всё. Никакой фантастики, ничего ирреального.Вот он: входит, выходит. Скрипнула дверь. Пыльвзбудоражена полоской света.Ты говоришь: любовь. Ты говоришь:сарацины под лапами сфинкса, и выбора нет.Глаза прорисованы на оконной пыли,в них виден двор – солнце, треснувшая земля, ослепление.Ногтем выводишь линию подбородка,нет, говоришь, не получается. Не спасутни кукнар, ни чебрец, ни золотой корень –можешь или не можешь.Рука, послушная року, судьбе,предначертанной вычерченности отдельных черточек,линий, зияний. В итогемир остается собой, и в этом вся прелесть,и этого не передать.Ты говоришь: быть художником,передавать чувства красками; охра и кадмий, ты говоришь.За окном кипит день, и твой другв своих повседневных заботах. Жизнь – вот она:хриплые, приглушенные уличной бездной, отзвукирэп-речевки из окна напротив (хаос в хаосе,ритм в ритме включения светофоров), юнцы с банками пива ианглицизмами в речи (если это еще называется речью),природа, послушная своим капризам, иотошедшая от нас в этом городе за грань зрения и обоняния.В Азии было иначе.Завтра будет иным.Всё, добавляешь, словно бы как-то не так. Да, это так.

Последняя картина

Тешишь себя бездельем,придвигаешь обогреватель De Longhi,вооружаешься сигаретой, грустью, пепельницей, чашкоюкофе.Говоришь «всё надоело»,и поражаешься собственной правоте.Вновь тебя окружает эта «устойчивость», это «всё»,что лишь чуть пошатнулось под твоим взглядом,пустило корни, под паркетом добралось до кресла,и схватило тебя за лодыжкиуютными теплыми шерстяными носками, мягкими тапками.Казалось бы, всё замечательно:книги, коллекция видеофильмов, пластинки. Стены пестряткартинами и плакатами, безделушками. Есть кое-чтои в укромных местечках, подальше от посторонних глаз –интимное, личное – дань желаниям детства июности, когда-токазавшимся даже несбыточными, порой жеи вовсе запретными, тайными. Нет,всё хорошо, в самом деле. Всем нравится то, что ты делаешь –картины, гравюры, шумные вечеринки, твоекоронное блюдо. Во всёмдрузья находят «свежесть и искренность, неуловимуюцельность».Однако это ли главное?Бесценные книги, любимая музыка, редкие фильмылишь подтверждают бессмысленность всякой идеистабильности и накоплений.Зачем же удерживать или держаться? Бытьвсё время в пути, как друзья твои утверждают,оставаясь на самом деле на месте? Совсем недавнов любое мгновение ты мог двинуть в путь.Может, испробовать вновьсладость отсутствия собственной жизни?Куда хватит денег, подальше: какой-нибудь чартерный рейс,бронь, неудобное кресло, заоблачный duty free.Что там – матрац в квартире знакомого знакомых,дешевая гостиница или палатка – не так важно. Главное –возможность всё начать с начала. Или закончить.Не забыть (пожалуй, это важней всего)друзьям оставить весточку, чтобы не беспокоились. Онине знают ничего про путь, который выбрал ты сегодня,который ты пройдешь уже не с ними. Впрочем,осталось только несколько штрихов, две-три детали,чтобы полотнусуществованья твоего средь нихпридать законченный, достойный вид.Тот самый вид достойный,который полностью, наверняка, навечнотвоих друзей бы удовлетворил.

Поэзия на колесах: Орфей

Достанет ли нескольких капель яда, нескольких тонкихлучащихся струй света иного,отраженного от земли, хватит ли сил?Пока ни одно из действий не приносило успеха.Впрочем, о том ли сейчас говорить:что случилось, того не отменишь, не выправишь.Дождь и другие события, их чередапокрыла путь к дому непроходимыми лужами, глинянойслякотью, вязкой знаковостью судьбы.Новый тупик и старое непонимание, удивление поворотам,рвущим твой мир на зигзаги узеньких переулковили крупных развязок на кольцевой автотрассе.Достанет ли смелости взяться за рульпосле стольких лет, после стольких отказов, сомнений, покояи редких, всего-то двух-трехмоментов затишья, когда, наконец, слышен голос,пьянящий, правда, тебя лишь, безадресный? Ноотступление было бы ведь незаметным: как если бты просто на месте стоял и не больше.В чем же виниться? И всё же:друзья, незнакомцы, этот дом и другой,атмосфера и сны, длящие день,чувства, что полнятся сладостью, болью –всё теперь будет другим. Если будет. Пора,давно пора в путь, дорога заждалась.Печаль не нова, знаю-знаю, всегда расставание грустно.Но нужно бросать всё и уходить, всегданужно бросать всё и уходить,готовым быть к этому, готовым быть ко всему.То, за чем ты идешь важнее того, что осталось.Прошлое – в прошлом. Лучше сейчас оглянись,в дороге не сделаешь этого. Разве что –время от времени глянешь в зеркальце заднего вида, нолишь чтоб увидеть тебя настигающий свет. Свет –ослепляющий, и за ним – ничего.Как всегда – ныне, и присно, и…Покидать, покидая, покинув, покинутый, мертвый.Покидать, покидая, покинув, покинутый, мертвый.Покидать, покидая, покинув…Покидать…

Мимоходом. Любовь

Мне всё удается. Сердце моебьется крепко, ритмично, говорит уходящему дню:пошел прочь.Случаются ночи, но что мне до них? Я мимо иду,теряю то, что нашел, безразличный.Греют многие вещи и многие остужают.Время само по себе, я ему не судья.Его стремление вдаль ласкает меня – какветерок в жаркий полдень, твоитонкие пальцы, ручей. Ты не один,пока рядом нет никого. Глаза всегда врут,как и слух, как и речь; отвернись,отвернись насовсем, дай мне руку, забудь,умирая с каждым новым закатом. Светкак иллюзия, вдумайся, что ты моргаешь.Смотри не смотря, говори с тишиной, слушай легкими.Тень – это ты, ты – это слово, дальше – трава,корни дерева, лес категорий, небо, котороесоответствует небу. Лаз в этот мир, как всегда, на глазах,но мы видим только цветастую пленку пейзажа, маску,глагол.Кто заслонил нам себя, кто открыл?Издевательство длится:жизнь плетет свою нить, превращая нас медленно в кокон.Что будет дальше, ты знаешь? Мне повезло, мне легко,я не верю в судьбу,в отливы, которых не видел, в тебя.Тебя нет. Но если ты есть –мое одиночество, черт побери, безгранично.

Монолог: у городской черты

Нет, кажется, я не пытался спорить с жизнью, и этоединственное оправдание моего пребывания здесь.Чтоб ни случалось –я тише травы был и ниже воды. Я скользил,скользил, как тело ужа средь осоки, или как змей –в теплых или холодных воздушных потоках. Я пел,пел свою песню – безмолвную – миру иному,далекому от земли, где сейчас мы беседуем. Словорождалось в гортани, сердце было пустым, о душене знаю я ничего. Что такое душа? Мне так много о нейговорили.Казались глупыми мнедолгие речи, претендовавшие на бессмертие или,в крайнем случае, на понимание оного. Ветер –вот, что не знает конца. Или воздух. Или –сплетенье ветвей.Я бежал, я бежал от бессмысленных слов,от навязчивых собеседников, отбездарных любовниц, от скуки, чтокак плюмажное пламя в кукольном фильмесжигает картонные трафареты героев трагедии.Не геенна страшит меня, нет. Но лишь то,что скулит как щенок где-то под ложечкой,или свербит в пересохшей гортаникашлем грудным или желаньем напиться.Напиться и умереть –псом паршивым в пропахшей,залитой мочой подворотне.Конечно. Ведь большего я недостоин.

Коктебель: безветрие

Пожалуй, стоит в тень уйти. Такого солнцадавно не знали мы, сказали местные.На море – штиль. На сердце –такой огромный камень, что нет сил подняться.Посидим еще. Провисший тентот неба спрячет нас. Чуть сдвинем стулья. Всё о нейя думаю, и потомуна всё, где нет ее, гляжу я с грустью. Дай-ка, развернусь:не назовешь и ветром, но от пляжанесет песок. В глаза попало, вот и слезы. Это,только это, всё нормально, чтó ты…Проснувшись, слушал Брамса. Представляешь,случайно прихватил не ту кассету. Дверь была открыта,и занавесь дрожала, словносмычки, которые, волнуясь, перебирают струныв такт дирижерской палочке. Лучипытались дотянуться до подушки, нокровать поставил я подальше от двери.Вчера на пляже с друзьями ее видел, нобыл слишком тактичен, слишком благороден:не подошел, не подхожу, не подойду.Так одиноко мне. Лишь пекло и спасает:сжигая душу, иссушая слезы. Знаешь, это ведь Господьее глазами на меня смотрел и(да простится мне подобное сравненье)ее ногами от меня ушел.

Утраты: возвращение с юга

Ничто не случится, и свет в конце дня погаснет.Море сторонится шумного берега: пенится лишь горизонт.Мои руки опять не у дел – с сигаретой.Тенью упало к ногам одиночество. Летопрощается с летом. За горной грядойосень скользит по горчичной земле, какразлитая краска. Пора уходить; проезжатьдеревеньки и города, что существуют только на атласеавтодорог,съезжать на обочину, время от временикопаться в моторе, отбегать за стог сена, справлятьсяо направлении или бензоколонке, костер разводить,засыпать в отсыревшей палатке и знать,что и этого – никакого – пристанища ты недостоин,и в небо глядеть, где оливковый цвет отражаеттысячи плачущих глаз.Скитанье не выход. Безнадежно и тупосердце бьется, не в силах освободиться,и плоть требует своего, и я пробираюсьв твой спальный мешок.Финал как в дурном кинофильме:молнию заедает, я взбешен, ты смеешься;ничто не дается в руки, сетую я, насмарку и дни и ночи,впустую вся жизнь. Ноты меня успокаиваешь, мол, милый, всё образуется,повернись, давай утрем слезки,и эта игра переходит в другую, неописуемую игру,потом в утро, в «завтрак туриста», и вновьв тряску на скверном асфальте, в скверном авто.Пока же – я курю у палатки, разглядываю агрегат,брошенный в поле, где разбили мы лагерь,пытаясь понять – сеялка это или сенокосилка, и чтобудет по возвращении, что я делаю здесь, и какбросить всё, хоть ори, как Гаркуша,«остановите самолет, я слезу». Тотчаствоя голова, в брезентовой ауре и табачном дыму,предлагает мне папироску, «однуиз возможностей выхода», цокает твой язычок и продолжает:судя по этому эпизоду, всё, что мы можем –только коптить небеса. Исчерпано бытие,и фильтр уже почернел. Мое солнце,пожалуй, стоит забыть обо всём и,насколько это возможно, друг в другеискать смысл несчастья и счастья.Вечер пришел постепенно, как будто следил он за тем, как мызмеевик наслажденья раскручиваем. Отпускзакончился. Август уже на исходе. Порана север, домой.И ведь мы приближаемся к дому, к чему-то еще.Постепенно, но движемся. Что же тебя тяготит?

Ноябрьский сплин

Несутся дождевые струи. Твои пальцыкасаются оконного стекла, ласкаютхолодную и тихую поверхность, чуть-чуть расставлены;прекрасные пурпурные овалы ногтей, мне кажется,вот-вотначнут расти, и превратятся в когти.За окном – ноябрь.Ты смотришь в даль, но только десять метровнас отделяет от окон напротив,и десять метров вверх – от неба,которое обильно орошает двор, дома.Неяркий свет, твой профиль – чуть резкий, оттенившийхолодным медленным мерцаньем комнату, гдесловно мебель, словно вечермы замерли. На что решишься ты,когда всё вдруг исчезнет,вывернется наизнанку, станетнеузнаваемым настолько, насколько это можнопредставить? Колесницанесется по степи. В курганенаходят череп, разрушенный норою грызуна. А здесь –твои следы – на краешке бокала,в помятой сигарете, на стекле. Сочитсясгустившаяся влага. В этой капле видно,как быстро меркнут наши отражения.Где мы? Да там, в конце путей, куда мы добрались,как водится, чуть опоздав, дождавшись,что превращенье началось без наси фокусник почти закончил номер,соединив дни и равнины, твою руку, солнце,и превратив всё это в пустоту,что окружила нас.

Сок

Жара и песок, и мои сандалетыхрустят на асфальтовой крошке.Мы спешим в «одинокую юрту», как ты называешь мой дом.Припекает затылок и майка медленно рвется, и мокнетпод рюкзаком, где болтаются книжки, бутылка вина исердце мое, и мой спинной мозг, имоя «жизнь в искусстве» лгать и желать нежеланного. Летоспит в наших постелях,запах его – в простынях, даже тело твое, моя радость,пропитано им. Жди меня, осень,как говорит мой знакомый,когда-нибудь мы вернемся. Скажи,чтобы сердце мое успокоить, и тело твоечтоб отдавалось полудню как прежде, скажи,почему же прошло то, что было, почемуне случились нежданные радости, необернулась реальностью и сотая доля мечтаний,стало таким всё ненужным, неважным,и к жизни пропал интерес? Где покой и услады любовные,женщины где,что нас бросают, чтобы любить еще больше, солнце,куда оно подевалось в этой треклятой зиме?Набухает сосок твой. Касаясь его языком,я спасаюсь от мыслей – бегством в тебя, в твою лень,в твое нежелание бегства, не бегства,чего бы то ни было в общем.Кружат за стеклом хлопья снега,в моей голове же – ложится на землю пух тополиный,либо плывет – захваченный воздухом прошлых июней.Мой сон как и ты: весь пропитан жарой,дынным соком, которыйтечет по груди, животу и по бедрам –к низинам и впадинам, лишь добавляязримость и сладость касанию, чувству, мечте, инежданному летнему мигу – сейчас, в январе, в 10.30.

Язык двоеточий

Она мне говорила про такое,что даже мой сосед за стенкойвдруг нервно обрывал гитару. Вечераскитались между нашими домами – то здесь, то тамвыхватывая нас из темноты в различных позах, будтоне угасавший свет всё освещал, а стробоскоп. Как и обычноиграла музыка, и подсыхал асфальт после дождя.Дни были словно пули в тире:ты мог купить с десяток, но, отстреляв их, не найтиотверстий даже в «молоке».Мы стаптывали обувь напрочь,но город нам не становился ближе.И лето здесь не лето. И во всёмсквозит такое чувство, будто богпокинул здешние места, чтоббольшую окраину найти, чем наше захолустье: гдесолнце увязает средь песков иделать нечего топографу за неименьем ориентиров.Ты сказала,что жизнь твоя проходит в наблюденииза дворовыми псами, за цветами,что вянут дольше, чем цветут, за вот такимипрогулками, за чтеньем одной книги без конца.(В такт музыке переплетаешь руки. Теньскользит по стенке парою угрей. Полнеба ночь заполнила.Что делать будем?) Рукава закатаропщут у окна, и ветер завывает в шахте лифта: богмельниц, парусов и транспарантов, мне тяжело здесь.Мне так тяжело, поддакиваешь ты, касатьсярукою, отказавшейся служить, предметов,переставших что-то значить.Всё потеряло смысл и назначение.Пока не рассвело, быть может, новый придумать алфавити дать всему иные, неземные имена,которые б никто не произнес –не Чжуан-цзы, не бабочка, но –ненависть-любовь, поток-порыв, жизнь-смерть, сон-явь,ты-я.Вначале, впрочем,нужно поучиться компьютерным азам, а такжеуменью быть слепым, глухим, немым. Смотри в окно:палитрой осени уже занялся город.Погасла ночь. Потухла сигарета. По землеразбросаны чешуйки от дождя.

Игры текущего дня

В батареях шелестит вода. Вода как символ, знак –семантика воды, миф о потопе, одиссея – всюду.Даже телевизор (мы смотрим обозрение футбольных матчей,Лига чемпионов) говорит: сегодняв Европе – ливни, ливни, ливни – все три игры. Вездеполя из луж, промокшие насквозь болельщикии футболисты.Впрочем, мы тоже ведь Европа. Здесь, у насокно тревожит вялый дождь,«Спартак» выигрывает у «Реала» (пусть не в сухую),мы пьем чай (мед, если хочешь, овсяное печенье), шмыгаемносами, я ставлю музыку – и надо же, туда же! –ведь специально не хотел: Rain In Tibet!Там тоже льет и льет аж целых три минутыбез всяких музыкальных добавлений,и что-то там кричат тибетцы,наверное «давай быстрей, такая, право, сырость, недай Лама простудиться» – это третьядорожка на пластинке у Up, Bustle & Out –полуэлектронной-полуджазовой английской группы.Мерзнут ноги, кипятится чайник, маслобулькает в электронагревателе, затем трезвонит телефон.На дальнем-дальнем проводе моя любовь воркует –сонно, нежно, – молчит, выслушивает бред,который вдруг течет из моих уст:но что я слышу? она чистит зубы, она в ванной и…бодрое струение из крана фонтаном плещет в трубке!Я не в силах сдержаться: насморк. Где платок? Друзья,полцарства за платок, и даже эту пластинку,что угодно, лишь быэтот день закончился, истек. Как истекает всё (конечно же,в разумных пределах). О, день в потоке днейбез сердца сердца моего, без милой, волочась как каменьпо каменистой простыне речушкив том же, например, Тибете, или попромозглой тверди неустойчивой и склизкойсудьбы – и без платка!– Серега, может лучше водки?– Водки, –   сказал Серега, иполилось, и понеслось, и завертелось.

Спокойствие, страсть

Ты можешь больше не беспокоиться.Всё, что бывает с нами (бывает, ну и что?), ничемне выделяется особым из череды случайностей,происходящих и с другими. Конечно,в отличие от них, мы глубже копнули, может. Может,острее наши чувства, что с того?Какое в этом, к черту, преимущество? Ведь толькосложнее жить, и в легких – пустота,которую не выявит рентген, но тырукою можешь убедиться, как ширится она.Коснись моей груди, ты говоришь, и я смеюсь, сраженныйстоль необычным сочетанием желанья и смиренья.Гадать не нужно: тут же я следую твоим словам.Меня чаруют твои губы,когда ты произносишь «милый – это!»,не доводя определение до фальши,до штампов, до увядших слов –как те, которыми я пичкаю листки,разбросанные по тетрадям и блокнотам.Твой голос, словно сигаретный дым,кружится над столом и переходитв иное состояние: уже не звук, но нежные отросткитвоей души, такой родной сегодня, и далекой как всегда.Нет, невозможно ближе стать, чем этопозволяет столик кафе-мороженого.Небо на нем разлилось. Мы заплатимза опрокинутый и треснувший бокал, но ктобессилие попыток открыть себя или понять другогонам возместит, и чем? Только деревьямпод силу на привитой ветке жить друг другом.Мне же сотню лет с тобою нужно быть наедине,чтобы понять, что скрыто за взглядом, что окрестностьприравнивает к «полному дерьму»,за каждым жестом, за гримасою, за вкусом поцелуя, за твоиминежданными слезами, текущими, скорей, как дождь,чем проявление обиды или грусти.Мне нужно быть с тобой.Но ты теряешься в ночном водовороте,махнув рукою на прощанье – чаще,чем появляешься. Гораздо чаще.Осень чувств, моя любовь бесплодна.

Сеанс рисования

И краски сгущались вкруг тебя, и густо пахло выжженнойтравой.Приготовления – долгие, недолгие, – как и дорога:то проезжая, то узкая тропка;мы сидим на холме, курим, а солнцебликует на мятых подушках краснеющих облаков,постепенно скрываясь за сопкой,которую нам недостало сил перейти,чтоб увидеть воочиюрощу оливковую, сейчаснаверняка покрытую позолотой вечернего света.Ты смачиваешь кисточки, затачиваешь карандаши,раскладываешь свой нехитрый инструмент,а время в это времяносится над нами, слегка теребит волосы, слегкаподдразнивает тишину вокругвдруг доносящимся гуденьем города.Там – жизнь,что цепко вцепится опять, едва мы спустимся,рукою чьей-нибудь, глазами, разговороми будет следовать за нами по пятам, обняв за талиюили держась за руку, насыщая вновьпустой реальностью густое, гулкое пространство,которое прихватим мы с собойотсюда. О прости, молчу-молчу.Твоя фантазия, что я достоин кистипотихоньку становится вполне правдоподобной.Моя ж мечта дробится на куски пейзажа, небо,что прошито поздними лучами невидимого солнца,и луну, которая бледнеет в соленом воздухе.Моя мечтаменя рисует акварелью, меняет кисточки, досталадругой лист. И вечер, тот еще натурщик,тоже медлит, замерев. Мы с нимлюбуемся тобой. Мы с ним тебя рисуем, мешая,сгущая краски. Сенопахнет светом. Вечер – ветром. Акварель – разлукой.

Разлад

Отбрасываешь волосы назад усталым, вымученным жестом.Лучится струйка света из-за штор, и мыохвачены оцепенением –в потемках комнаты, что вовлекает насв безмолвный и почти бездвижный танец,когда предметы в комнатах пытаютсяпритронуться друг к дружке.Так же мы – не в силах страх отринуть, загустевшийв высоких потолках, на книжных полках,за спинкой кресла, в мертвом мониторе, –прикуриваю третью сигарету, холодный кофедопиваешь ты.День прожит кем-то, только не нами:ни шагу из дому и дажетелевизор не включался. Наши взглядыпересекаются в разводахтабачных, жилистых и невесомых волн,как ледяные валуны, отторгнутые берегом, как будто –с отражением в удачно мелькнувшем зеркале, проплывшемв руках статиста или ассистента режиссера. Пустотаисчерпана: в полоске света пыль клубится. В нашей жизни,ты говоришь, уже не может ничего произойти,способного хоть как-то изменитьначало, направление, конец; ты говоришь, и понимаешь,что это не про нас, что с нами всё гораздо хуже.За окном лютует солнце,ворошит макушки деревьев и подсохшее белье(как будто тоже выбрасывая белый флаг)пропахший гарью ветер.Телефон трезвонит: некий анонимпередает привет от человека давно потерянного, я считал.Затем ты ставишь музыку, но ни на что нет сил:я запираюсь в туалете с книжкой,не в состоянии читать, иду на кухню,на плечо мне падает кусок известки с облупленной стены,и я гляжу на влажные миазмы, берущие начало с потолка,и вот теперь добравшиеся до меня.Знаменья хрупкие, которым несть числа,заслонены то яркой светотенью, то всплеском тюля у окна, тонадвигающимся шумом – закипает чайники всё звучат последние аккорды,перебиваемые хрипом Тома Уэйтса.Мне тоже хочется завыть: shore leave, но ктодаст увольнительную, чтоб я наконец-то от всегоосвободился?Напрочь перечеркнут этот день,наполненный твоим молчаньем и обидой.Впрочем, ты можешь, если хочешь, злиться, Фаришта[4].Как говорится, vous avez raison[5].

Ненаписанный рассказ: небытие

Твое «послушай сон сегодняшний» для всех было кошмаром.Ты вечно приставала с этим. Сколькони пытались мы твои рассказы вспомнить позже –ни в одном не обнаружили начала и конца,запечатленных в рамкаходной, пусть небольшой картины –натюрморта или пейзажа: горизонт,что обозначен, если приглядеться,натянутою шелковою нитью, или берег –безлюдный, но всегдаизбавленный от пустоты каким-нибудь окурком.Пробовали также соединять короткие отрывки,разбросанные по годам, по разным постелям,чтоб выявить возможно тебе самой неведомую суть,которая могла бы прояснитьтебя – нам, смертным. Ведь она была (и это несомненно) –в танцующей походке, в нервной речи,в гримасах, в тонких пальцах, что всегдадержали наготове зажигалку, жетон метро или губнуюпомаду. Ты словно стрекоза перелетала(верней, металась на прозрачных крыльях)от одного события к другому – кафе ли это, дом подруги илимоя любовь: конечно, в твоей жизни –очередная нелепость (впрочем,как всё с тобой происходящее). Ты таквоспринимала каждый день –как череду преград разновеликих, – и однакос судьбою явно была в сговоре,ведь даже я, слепец в таких вещах,заметил, что ты их не сторонилась,хотя не уставала сетовать. Лишь сонбыл истинной усладой и емуты отдавалась беззаветно и серьезно, чтоб наутро,(как та монахиня, что в кринке молока увидев Богоматерь,спешит знаменье сонным сестрам донести),тому, с кем солнце заставало твою плоть,пересказать увиденное (словносам факт реальности потусторонней былважней сюжета, как в нашем случае). Сны сталитвоей единственной зацепкою за жизнь,в которой мы погрязли (будто «в компостной жиже»,как ты однажды бросила) в проблемах и заботах,ты ж порхала, страдая спертым воздухом и вязкой слизью, –тяжело, легко, – казалось нам.Теперь, когда твой след исчез, всё, может быть, иначе:муж, дети.Или удалось взлететь и оторваться от земли,и чтоб тебя увидеть нужно крепко, очень крепкозаснуть. И от любви проснуться.И сигаретам подарить остаток ночи.

Любовная песнь героине М. К

Движение руки твоей опять меня уводит в сумеречный день,который только-только я ощутил прошедшим, бесконечнодалеким. Твое имядлиной меня пугало, сокращенное же – ничегоне говорило о тебе, и было словно выдох. Мы прошлисьнемыслимым маршрутом, пробродилиполдня и вышли, наконец, в центральной части городаиз сна как будто. Ты, впрочем, это помнишь. Я еще сказал,что, мол, хотел бы оказаться в 66-оми сдохнуть на концерте «Битлз», захлебнувшисьсвоим истошным воплем.Почему бы нет? Что еще нужно? Чтоимеет смысл?Небо было темным как будущее – то,что было далее и дальше будет – ни просвета,ни маленькой надежды на спасениеот неминуемого ливня. Ни зонта, ни крыши, как говорится, иникто не сможет уберечьот долгого скольженья к пропасти,что нас разъединит. Мы так беспомощны пред тем,что ждет нас, перед этойразвязкой неминуемой. О, сердце!Вот почему лучше быть сдержанным, готовым ко всему.Порой простые вещи – непривычный звукили концовка сна, что тебя будит,меняют напрочь взгляд на всё: ты сознаешь,что этот день – последний, в каждом часескрыты миллионы шансов илишь один из них – не то, что затеряться, но пропасть,исчезнуть в лабиринте одиночества. Как правило,сей шанс и выпадает. Остаетсявсё делать так, как будто завтраумрешь. Наутро глянешь: точно, мертв,и всё вокруг мертво. И так –неделя за неделей, пока что-то,что можно бы назвать пружиной,если б не всеобщее оцепенение,тебя выталкивает на равнинный простор, на свет, нановое начало.Потом припоминаешь: вчера менял белье,взбивал матрас, подушки. Может, это?Начинаю снова.Подыскиваю верные слова и чувствую, что этоменя когда-то доконает, где-тоспоткнусь и снова выпаду. И снова не решаюсь,оттягиваю, нахожу причины. Всё можно отложить на завтра,даже смерть.Конечно, громко сказано. Всё проще:переживаю дни и тем доволен.Свет, немного пищи, воздуха. Бездвиженпо возможности, ни с кем не заговариваю первым –бегу от встреч и обществ, коли бегствомвозможно замирание назвать, – так затаился,что забыл о жизни и она, ослепшая, пропалав пустом бугристом месте: спотыкается, зовет на помощь…Будто не знает – я бессилен –в глубине трясины пускаю пузыри и жду,когда всё это кончится.Конца же этим дням не видно. Ночи нет конца. И этоне ночь, а пустота, где шумно бьется сердце. Страхи неуменье жить. На стеклахсминаются в лепешку хлопья снега.Я говорю себе: пройдет,пройдет зима, давленье войдет в норму, и я усну, исолнце будет теплым.И разве, говорю, не много дано нам радостей, и развеможно их сравнить с тем,чего нет?Но, что тут скажешь, ничегооб этом я не знаю. Впрочем,эта неизвестностьс тобою не идет в сравненье, с тем,что методично прячешь тыза слабым натяженьем тонких губ, за взглядомобращенным внутрь, в мрак. Так частотебя такою видел – посторонней, но всегдаприсутствующей, словноскрывалась в этом суть, которуютвое отсутствие пыталось разгадать. Твои глазавенчали ситуацию конечной точкой, ограняя,шлифуя камень, на котороммы строили общение, свою среду, жизнь,стянутую в узел жизни. Ничегоне помогало. Зеркалане отражали ни любви, ни тлена, но виденьяпленили красочностью, шлейфом ароматов ия просыпался мокрый, сжавший в кулакекрай одеяла.Немногое запоминалось:два-три слова, вкус плодов, что позже не имели вкуса,солнце, голубое дно, бурленье облаков, когда,улегшись на траву, от небая долго-долго ждал чего-нибудь. Чего-нибудь хотя бы.Так детство протекало – мимо ручейков и речек, полноеневидимых, точнее, непонятных мне тогда знамений:конфеток на морщинистых ладонях стариков,таинственного языка прабабушки, читавшей «Кей-Хосров»,«Гоштасп» и «Дарий»[6] на ночь мне, а также –намаз, что ею совершался в положенное время, икрестившиеся возле церкви, икубическая каменная ересь, статуя Хотепа,хранителя сокровищ (ДревнийЕгипет, Среднее царство, XII династия) – времярасправилось с воспоминаньями нещадно,никого не пожалело, ничего.Но дни плывут с настойчивостью, будтоона, настойчивость, и движет днями, более ничтозначенья не имеет. Я живу,подверженный давленью внешнего, что вязкойпаутиной стягивает тело, обнажаяне мышцы (где там!) и не сердце, но судьбу,опутавшую сетью капилляров, нервных окончанийи событиймои дни, часы, минуты,прошедшие в непонимании, в попыткахпонимания. Тот детский взгляд на мир, что обнажалсялишь делал шаг я, где он? Смертьзакончила недолгую и радостную пору,когда я удивлялся, пораженныйразнообразием и бесконечностью, кружилпод солнцем у фонтана на велосипеде, строилкораблики и бегалза ними и не понимал: зачем, куда и почемутечет вода?Так это кончилось: мой мяч упал и оказалсяв водовороте у трубыпод пешеходною дорожкой, пытался увернуться (яне мог его достать) и, наконец, был втянутв черный узкий тоннель. Трубас утробным рыканьем втянула мяч в себяи я стоял ошеломленный даже позже, когда онподпрыгнул над водой с той стороны.Тогда я понял, что конецсовсем не означает «навсегда», он нечто большее –граница между тем и этим, он ступень, с которойни сделать шаг назад, ни прыгнутьчерез перила. Можнопо ним проехаться. Ночаще вниз, чем вверх.Я долгоскитался в буднях, иссеченныхдождем и солнцем, снегом, лицами, твоиммельканьем постоянным на периферии зрения. Как будтоследила ты за мной. Но отбираладругих. В двенадцать лет я понял, что есть смерть,что близкие мои умрут, и бога я молило них, и плакал я всю ночь.Теперь, во всяком случае, я знаю,что в отношенье некоторых небомои мольбы не выслушало. Впрочем,не знал я, что утратынамечены по всем фронтам и полководцыпланируют заранее возможное число потерь.И моя жизнь, как и другиедавно расписана: небесный генеральный штабвсё выверил заранее. Лишь он,лишь этот взгляд оттудасмотрел, как корчусь я в дурацких волнах жизни. И никтоне знает больше обо мне, никто.Теперь, когда я помню меньше, чем прожил,свое беспамятство виня в своем незнании, что я могусказать, что понял я? Что обреченностьпалит нещадно, сладостная мукаласкает кожу чьей-нибудь рукой и это –и счастье, и несчастие одновременно. Что конечностьне оставляет шансов, кроме самое себя. Что смыслне в том, чтобы его найти, определить, нов том, чтобы без смыслатянуть тягучую мелодию того,что называют жизнью, да, тянутьк прозрачной неизвестности багажпрожитого, забытого, приобретенного и розданного,и уже утраченного, даже – ненайденного. Чтовсё встреченное на пути, всё, что имеешь, деньсегодняшний – ценнее будущего: непоиск нового – оно взрастает из того, что есть. Его и нужнолелеять и оберегать. Ведь важенкаждый день, протекший пусть и в тускломоднообразии при зимнем солнце, но никакне череда событий. Мы живемне для того, чтоб жить,но в этом смысл жизни. Светутраченный и свет приобретенный – именазаката и рассвета, и не больше. Большее –неведомо.Достичь его стремлюсь я, зная,насколько бесполезен этот труд.Лишь ожидание (пустое время, еслисмотреть со стороны) значение имеет.Сказано ведь: людиво благе пребывают и тогда,когда лишь ожидают блага. Вот чего я жду.Порой, мне кажется, что это благо – ты. Давно,во всяком случае, тебя я знаю и давножелаю познакомиться. Мы частобок о бок находились у могилы илиу смертного одра моих друзей и родственников. Частоя вспоминал тебя в минуты радости,подпорченной тоской по быстротечности мгновенья.Часто я ждал тебя средь ночи,в минуту одиночества, когдане знал твой номер, был вне телефона илибыло слишком поздно, чтоб звонить. Так частоя пробовал ускорить нашу встречу:и теребил тебя, и тормошил, и заклинал,и плакал и смеялся, и ножомколол себя меж ребер, примеряяметал к биенью сердца. Частоя забывал о том, что существуешь ты – лишь потому,что было много прочих женщин,с ума сводивших или заменявшихвоспоминанье о тебе на время. Частоне знал я кто ты, зная о тебе так много. Частоя видел взгляд твой в блеске чужих глаз и путалтебя с другими.Ветерложился шалью мне на плечи,ласкали кожу солнце, море, чьи-то губы. Многоепроисходило при моемучастии или бездействии, всегдатобою освещенное (иль кем-то, о которомподумать я боюсь, не то, что поминать),была ль то ночь или тяжелые гардины, или мрак,порою наполнявший мои дни.Моя рука блуждает в тихих звуках,в полутонах, хранящих твой покой.Я слышу запах твой. Крадучись,пересекаю коридоры – немые, черные, ведущие к тебе.Глаза твои слезятся как всегда, как будтосочувствия полны ко всякой новой жертве.Но разве ты не слышишь моих слов, и разведверь была закрыта, разве жизнь,которая была полна ошибок, не привела меня сюда,где ты блистаешь среди дня, как черное светило? И я брежуотточенными резкими чертами надменного лица?Я много растерял в дороге, я готовутратить всё и теньюбрести по бесконечным тропам, бросивсвою повозку, лишь быс тобою быть: менять жилища, останавливаться, сновапускаться в путь, чтоб снова возвращатьсяи уходить, чтоб сновавозвращаться и уходить. Из ниоткуда – в никуда. Но таккак будто бы и происходит –за мной лишь след фарватерный, что исчезает быстро,смешиваясь с гладью, с простором и пространствомпокинутым. И тыприсутствуешь – незримо, молча, ждешьчаса своего, чтобы сказать: пора.Я этим лишь живу. Всё остальное –значенья не имеет. Впрочем,сегодня лучше было бы, чем никогда.Ведь ожидание невыносимо. А любовьменя наполнила сверх края, словношампанское, что вспенилось, нотак и осталось пеной.Жизнь покрылась пленкою: трясинаи болотный смрад меня захватывают.Вот что происходит – я не вижу,не чувствую тебя – ты скрыласьв очередном рассвете, в этомпоследнем дне октябрьском. Япокидаю дом. Бросаю ключ. Дороги. Новыестоянки и дома. Везде всё то же. Где ты?Где ты? Где ты? Где ты? Где?

Ненаписанные рассказы

Другое. То же…

Ночь и день, идущие след в след, всегда обреченные на схожесть и порой заставляющие сомневаться: не было ли это со мной вчера? Или как-то еще? Или, возможно, само течение времени вдруг приоткрывает завесу и обнажает свою безликую суть, и мы понимаем, что оно эмпирически не подходит для любопытства. Иначе – обладало бы разнообразием, несравнимым с разлиновкой, произведенной в нем календарем. Иначе наверняка мы бы это заметили и добавили пару штришков: безделье, прерываемое вялым движением пальцев, или ленивая мимика, что подсказывает собеседнику, мол, что ты гундишь. Мгновения слетают с наших губ как бескрылые птицы и бьются одно за другим, не оставляя следов, будто ничего не случилось: лишь стрелки придуманных механизмов движутся, и ты наблюдаешь за ними, смещается тень и крестовина рамы полосует картину на левой стене, но сразу же накладывается твой силуэт – ты подошла к окну, озаряя улыбкой зацветший от грязи двор и отменяя радостным воскликом бессловесную пустоту, шлейфом следовавшую за тобой по комнате, обозначенную завихрениями слоев табачного дыма, доселе четко выстроенных в линию по направлению спокойных и медленных сквозняков. Тьма и свет сочетаются в нашем убогом жилище в полумрак, отшатнувшийся в укромные уголки от лучей, хлынувших сквозь тебя; что-то изменилось: обнажилось тварное, суть вещей приоткрылась более чем прежде, – когда часами искали мы смысл, очерчивали границы явного, тосковали по несостоявшемуся бытию. Воздух был пуст, словно душа, обреченная быть одинокой, и твое нежное сердце, свободное от сомнений, от плача и причитаний, от взбухшей слезами ноющей долгой молитвы, где ты (что говорить о небе?) ничего не поймешь, но этого нет, и твоя голова полна бог знает чем. Все попытки найти зазор между ускользающей истиной и неуловимой зримостью неясных для нас значений, наполняющих предметы, преисполненные статичностью, равно как и наши действия, означающие движение, даже если они совершенно бессмысленны (впрочем, и статичность, и движение одинаково не дают облегчения, не дают возможности понять, зачем жизнь устроена как тягучее влечение к тайне этого влечения, неизменно приводящее к поиску устройства не собственно жизни, но того, что присутствует вокруг нас, имея те или иные признаки – форму, цвет, запах, – которые намекают нам на некий источник, открытый листьям, воде, камням и песку, муравьям, что тащат остов жука, и мертвому жуку-носорогу, который в этот момент ближе к истине, чем, может быть, к смерти, и чей путь на спинах насекомых-общинников к муравейнику и есть верная дорога к вечно ускользающей реальности, неведомой нам, но знакомой текущей воде и лежащему камню – короче, всему, что обречено на вечную инерцию данного положения вещей, но и осчастливлено этим), – так вот, все наши попытки обнаружить эту условную грань заканчивались неудачей: нет курева, или выпито всё вино, или нападает оцепенение и малейшее движение сопровождается мукой и недоумением. Ведь есть холодная и мягкая небрежность порывов за окном, но почему-то ветер отказывает нам в ласке тогда, когда мы в ней особенно нуждаемся, ты говоришь, такая классная погода, мол, давай пройдемся по бульвару. Что ж. Тем более, что комната исполосована косыми солнечными струями, в которых мельтешенье пыли перемежается остатками сигаретного дыма (рваные сгустки былой прямолинейности) и возникает чувство, что произошло неприметное смещение, как будто вещи отвернулись от тебя, и тайна, к которой ты только что был близок, снова упрятана в их шершавую либо гладкую поверхность, и ты так и не смог стать частью этого мира: не живой, но необходимой – в данный момент, здесь. «Дойдем до ларька», говоришь ей, и место последней затяжки во рту теперь занимает вопрос – зачем нужно жить? Или этот: почему то, что дано, – неотвратимо и гибельно всё, будь то молчание или слова, и ревущий поток затягивает нас всё глубже в водоворот нескончаемых дней и ночей, идущих след в след, всегда обреченных на схожесть и порой заставляющих сомневаться: не было ли это со мной вчера? Или как-то еще?

На балконе

Назад Читать дальше