Прошло несколько месяцев — и вот морозным зимним утром в день тезоименитства Николая Павловича у Зимнего дворца со стороны Дворцовой площади остановился возок.
Подобрав полы длинной светло-серой шинели, из возка вышел
Франц Келлер и, перекрестившись, зашагал к скромному подъезду, охраняемому двумя дворцовыми гренадерами в высоких мохнатых шапках.
…То ли от холода, то ли от страха, но Келлера все время била мелкая дрожь. Сегодня он впервые осмелился нарушить этикет: решил войти во дворец не через Крещенский подъезд, со стороны Невы, предназначенный для всех, а через этот, малый — подъезд «ее величества», открытый только для особ титулованных и приближенных…
— По именному повелению! — выкрикнул он загородившим было дорогу гренадерам и, раздвинув скрещенные штыки, вошел в зал.
Небрежно швырнул шинель раззолоченному камер-лакею, оправил мундир и, достав из-за пазухи полированную коробку черного дерева, заботливо вытер крышку рукавом.
— Ну, с богом, — шепнул он своему отражению в крышке коробки и, поскрипывая новенькими ботфортами, затрусил по широкой мраморной лестнице.
Николай Павлович сидел в своем кабинете.
Настроение было испорчено с утра бог весть как попавшей на глаза бумагой из Петропавловской крепости. Какой-то проходимец исчертил стены каземата похабными словами и проклятьями ему, Николаю, и притом еще имел наглость повеситься!
Царь швырнул рапорт коменданта на пол и, наступив на него ногами, топтал, стараясь порвать. Это было трудно, и Николай Павлович пришел в ярость. Подскочил к стойке с саблями и, схватив одну, замахнулся…
— Его превосходительство генерал-лейтенант Келлер, — испуганно доложил вошедший флигель-адъютант.
— Ково? — выкатил глаза император. — Ково докладываешь? Келлера? Впрочем… Нужен. Пусть войдет, — швырнул саблю на кровать и, сев в кресло, закинул ногу на ногу.
— Входи, Франц Людвигович, входи, — жалостливо протянул он, увидев Келлера. — Праздник у меня нынче, а одни заботы да горести… Чем порадуешь?
— Ваше величество, — согнулся в поклоне Келлер, — в день столь торжественный и радостный для всех истинно русских…
— Твоя правда, братец, — вздохнув, перебил Николай, — у нас в России любой немец более русский, нежели самый коренной русак. Хотя бы и ты тоже…
— За истинно русских почитаю каждого, кто к вящей славе государя своего готов сложить голову на алтарь отечества… К таковым скромно и себя отношу, — выгнул грудь и щелкнул каблуками Келлер.
Николай с любопытством смотрел на коробку.
— Сюрприз?
— Извольте открыть, государь… — радостно закивал Келлер,
Царапая ногтями лак, царь открыл крышку. На черном бархате тускло блеснули тридцать шесть серебряных дисков[3].