– Ох. – Она пригладила волосы. – Даже не знаю. Мне и рассказать-то вам нечего.
– Мы понимаем. Это было давно. – Комсток вынул блокнот в потертом кожаном переплете с прикрепленной к нему ручкой. – Но если вы расскажете нам все, что помните, это дополнит то, что у нас уже есть.
Ее подбородок чуть качнулся.
– Ну ладно.
Она долго собиралась с духом, ее голос дрожал, но рассказывала она хорошо – придерживалась хронологии, не перескакивала с одной темы на другую. Меня убивало осознание того, что я не могу даже ничего записать, чтобы Комсток опять на меня не наорал, но мне оставалось лишь внимательно слушать, стараясь ничего не упустить.
– Вот все, что я помню, – заключила она спустя примерно десять минут.
Она рассказала в точности то, что было в нашем файле. В тот день ее дочери пошли к ручью вместе с Эмбер. Миссис Ларсен сама много раз посещала этот конец тупика, когда гуляла с собакой. Тогда были другие времена. Это было безопасно. Она не помнила, что делала, когда ей позвонили по поводу Ру, но сразу же помчалась к ней в больницу. Ру ничего не помнила и сейчас тоже не помнит.
– До всех этих событий моя девочка была веселой, яркой, как пасхальное яйцо, – рассказала она. – Но в тот день я потеряла обеих детей, понимаете? И Лили, и Ру. От нее осталась лишь оболочка. Но мы делаем все возможное. Мы делаем все возможное, чтобы справиться. Чтобы снова быть счастливыми. – Она оживленно закивала, словно пыталась себя в этом убедить.
Мне был знаком этот импульс. Отчаянное желание верить, что ничего страшного не случилось. Что даже перед лицом ужаса все осталось таким же, как и прежде. В тот недолгий период, когда нам, детям с фермы, позволяли посещать государственную школу, наш учитель истории, одержимый убийством Кеннеди, показывал нам фильм Запрудера без триста тринадцатого кадра. Он несколько раз прокручивал этот момент, будто мы сразу не поняли, что к чему: вот Кеннеди хватается за горло, вот дергается, когда взрывается его череп, а вот Джеки в ярко-розовом костюме выпрыгивает из кабриолета и бросается к телу мужа, чтобы поднять его и вновь усадить в машину, чтобы все опять было как будто в порядке.
Вот что я запомнила – реакцию Джеки Кеннеди. Даже в детстве я ее понимала. Я знала, что значит бороться за то, чтобы изо дня в день все казалось нормальным.
– Вы не замечали в округе странных незнакомцев? – спросил Комсток. – Кого-нибудь, чье поведение вызвало бы у вас беспокойство?
Ее глаза прояснились, подбородок чуть приподнялся, будто она изучала лицо Комстока под другим углом. Какое-то время она молчала.
– Нет, не помню.
– Может быть, это был кто-то из работников, кого вы недавно наняли стричь газон или мыть окна?
Ее рот скривился.
– Разве что злые ученики, обклеившие мой дом туалетной бумагой. Тогда я работала в администрации средней школы и предупреждала об их возможных хулиганствах, вот они меня и не любили. Работников мы не могли себе позволить. Мы сами косили газон и мыли окна.
Комсток что-то записал в блокнот.
– Как часто вы виделись с мужем с того дня, как пропали девочки?
– Боже мой, ни разу! – Она наклонилась к Комстоку, как будто хотела поделиться секретом. Под нами, в аптеке, кто-то повысил голос. Я напрягла слух, но разговор тут же сменился приглушенным смехом.
– Тогда я еще знала его номер телефона. Где-то через год после того, как Лили пропала, я позвонила ему и сказала, что хочу устроить похороны нашей девочки. Он сказал – нет, ни в коем случае, потому что наша Лили жива. Я, конечно, очень хотела верить, что он прав. – Ее голова безвольно поникла. – Иногда мне было легче думать, что она жива. Иногда – что ее забрал Господь и она больше не мучается.