– Так ведь это покойник, Людмила.
Влад все еще настаивал, хотя знал, что она права.
Сил снова бояться у Людмилочки уже не было, поэтому она решила устроить себе праздник. Вдруг потом убьют и ничего уже не осуществится? Жить надо прямо сейчас, и получать от жизни удовольствие. Завтрашний день может и не наступить. Пусть это звучит театрально – но иногда жизнь поразительно похожа на театр.
– Сегодня я смогу, наконец, надеть свое новое платье?
– Безусловно, дорогая, – Влад засмеялся. – Раз есть новое платье, то его непременно нужно куда-нибудь надеть, и мы это обеспечим.
Вечером она сказала Костику, что идет к Тине на девичник, чем несказанно его обрадовала. Теперь он сможет валяться у телевизора, потягивая пиво и закусывая сосисками, – прямо на диване. Она так явственно прочитала это у него в глазах, что невольно скривилась. Все угрызения совести моментально улетучились, и она с легким сердцем спорхнула по лестнице.
Вишневый «форд» Влада ждал ее в соседнем дворе...
Человек в черном несколько раз просыпался и снова засыпал. Сон его был тревожен и чуток. Привычка спать днем вырабатывалась годами. Необходимо было как-то отдыхать, восстанавливаться после ночных бдений. Он любил работать ночами, сливаясь с темнотой, растворяясь в ней. Ночью он чувствовал себя хозяином города, а днем – гостем. Если того требовали обстоятельства дела, он прекрасно управлялся и среди бела дня, – но ночью все было восхитительно и волшебно, как в сказке. Ночью тьма окутывала землю, и он чувствовал себя гением тьмы, всемогущим и неуловимым...
Он мог подолгу обходиться без нормального сна, но время от времени приходилось отдавать дань природе человеческого организма. В этот раз он смог себе позволить использовать ночные часы так же, как их использовали все обычные люди.
Ему снилась Евлалия, ее пронзительные глаза под черной вуалью, – она заламывала тонкие руки, требуя от него чего-то с непонятной настойчивостью... Плотно сдвигались тяжелые половинки занавеса, закрывая от жадных взглядов ее распростертое на досках сцены прекрасное тело... Неистовствовала, вскакивая со своих мест, возбужденная публика, – крики, стенания, плач сменялись вдруг мертвящей тишиной. И в этой тишине раздавался ее грудной загадочный смех, переходил в истерику, захлебывался и обрывался внезапно... Охапки цветов летели на сцену. И вот уже цветы, – гора цветов, – на могильной земле... на кладбищенской ограде каркают вороны...
Он просыпался, весь в холодном поту, тяжело дышал... Веки снова смежались, и снова пленительная улыбка оперной дивы сводила с ума... высоко вздымался роскошный бюст... соблазнительно показывалась из-под платья изящная маленькая ножка в атласной туфельке...
Гвардейский офицер стрелял из пистолета, вспугивая красногрудых снегирей. Пороховой дым струился в морозном воздухе... тяжело падал поверженный противник, обильно окрашивая кровью белый снег, бежали секунданты, прядали ушами лошади...
Проснувшись в очередной раз, человек увидел, что наступило утро. Солнечные зайчики на стенах и потолке показались нереальными после бредово-горячечного сна. Пошатываясь, он прошел в ванную, долго плескал в лицо холодной водой. Легче не становилось. Тупая боль в висках и затылке изматывала его.
Он вернулся в комнату и сел в кресло, запрокинув голову. Девушка-стрелок натягивала тетиву и... Дьявол! Так он снова ничего не придумает – будет бесконечно любоваться ее стойкой, луком, который словно прирос к ее рукам...
Он не может допустить, чтобы все повторилось снова – мертвое тело, запах увядающих цветов и расплавленного воска, сизые цвета траура, черные комья земли, летящие на крышку гроба...
Он застонал, сжимая руками голову, раскачиваясь из стороны в сторону.
– Евлалия, весна моя, этого с тобой больше никогда не случится!..
Он принял решение. Теперь оставалось только правильно все сделать, чтобы и самому не пострадать, и ее спасти.
Он побрился, переоделся, позавтракал, надел темные очки и вышел из дома...
Тина и Сиур возвращались в Москву. Солнце вставало над верхушками елей. Упруго ложилась под колеса темная лента шоссе.