— Девственниц, естественно. Надо было тебе все-таки распрощаться с самым дорогим…
Котя надулась и замолчала. Черная голова покачивалась над осокой. Коте казалось, что вурм смотрит прямо на нее.
Девушка переложила слегу в левую руку, а правой потянула из-за пояса топор.
— Не надо бояться, — сказал Тальен.
— А я и не боюсь.
— Тогда убери топор. Я думаю, разойдемся. Раз он сразу не напал.
— Пусть попробует!
— Стой спокойно.
Голова на длинной шее с шумом упала в осоку как подрубленное дерево. Маслянистая струя медленно потекла по грязи, истончаясь. За спиной Коти лязгнул вернувшийся в ножны меч.
— Ццц! — Котю подергали за штанину. — Не цапал цец, ццц! Не цапал! Пойцем, покацем! Цзуб покацем.
— Что? — спросила Котя, пытаясь разжать стиснутые на слеге пальцы.
— Цзуб!
— Дуб, — перевел Тальен. — Они все-таки покажут нам дуб.
Просыпайся, сын.
Когда Кай поднял со стола тяжелую, налитую похмельем голову, во дворе уже кричали, хрипели и умирали его люди.
Последнее, что он помнил — как держал за ворот недовольного Чуму и признавался тому в любви, как девке.
Потом похоже дотащился до комнаты, где поселил найлов, уже в полном беспамятстве, и уснул, не дойдя до кровати и не сняв сапог.
Сны ему снились скверные.
Посвист поземки, скрип выдираемых из земли морозом корней и огромные белые звери, скользящие в темноте, как зимние мороки.
Кай огляделся, потер глаза. Найлов нет, ставни распахнуты настежь, в окно задувает.