Двое-трое медленно обернулись к ней всем телом, словно знали, что тут кто-то есть, но не знали кто. Одним из них был кровельщик Стив, и теперь его лицо казалось бледнее, чем когда она каждое утро носила ему чай на верхушку лесов. Внезапно он неопределенно улыбнулся – левый уголок губ уполз вниз, – и начал подниматься с протянутой рукой, что-то ей предлагая.
– Ничего-ничего, – сказала Виктория. – Простите.
Мужиков было так много, разглядела она теперь, что не всем хватило мест. Они пристроились на подлокотниках кресел или расселись на полу, привалившись к стенам. Их было больше, чем готова принять любая комната. Она сомневалась, что ее вообще кто-то заметил. Что за спорт они смотрели, разглядеть было трудно – что-то с припадками движения, которые прерывались обсуждением. Ей показалось, команды больше борются не друг с другом, а со слишком сложными для понимания правилами.
– Как, черт возьми, поживаешь? – сказал кровельщик Стив. Он снова предлагал ей «Детей воды». – Читала? Многие читают.
– Мне не надо, – сказала Виктория громче, чем планировала.
– Сейчас многие читают.
На выходе она столкнулась с отцом Перл.
– Так вы все здесь живете? – услышала она собственный непонимающий голос.
– Ты этих всех не слушай, – тихо окликнула со своего подоконника Перл. – Они ничего не знают.
Малыш Осси остановился на пороге и подмигнул.
– Нашей Перл не угодишь, – сказал он.
9
Лужа слез
Виктория написала Шоу.
На самом деле ее часто заводило к пруду, где ранее она смотрела, как купается Перл. Теперь она гадала, как заставить себя туда залезть. Сняла сандалии. Потом разделась, снова быстро оделась, как только померещилось, что на соседнем поле кто-то зовет собаку. Она сама себе удивлялась. Казалось, на поверхности что-то плещется и лениво переворачивается; под поверхностью росли невредимые желтые цветы. Они сохранили листья, хрупкий вид и, не считая необычного ареала обитания, выглядели вполне заурядно. По дороге домой она слышала церковный перезвон. День уже приобрел какой-то восковой оттенок, будто после половины седьмого утра его кто-то покрыл очень современной краской.
Дома она перебирала мамины вещи: маленькие картины в рамочках, набитые в картонные коробки под завязку, как старые виниловые пластинки, с мохнатыми от пыли верхними сторонами; пепельница с лошадками; морские раковины в банке. Это – на выброс, это – оставить. Ничего такого, что можно с уверенностью вспомнить по детству или по какому-нибудь дому позже.
Среди репродукций она обнаружила «Оранжевую ладью» 1948 года Гертруды Аберкромби, масло, мазонит, где лестница, примитивное, но антропоморфное дерево и шахматная ладья стояла, шагала и плыла соответственно в воде под облачным небом, залитым лунным светом; и «Колоссы Мемнона, Фивы, Первая», Карл Фридрих Генрих Вернер. Но понравилось ей только каприччо Феликса Келли, где-то сорок пять на сорок пять сантиметров. Уже в раме. Викторианские дымоходы на фоне самодовольной якобинской архитектуры за спокойным озером; с окружающих слабо освещенных высот кренились деревья. На заднем фоне Уэльс почему-то оказался вплотную к Шропширу. Она протерла стекло, вбила гвоздь в новую штукатурку; отошла назад, чтобы полюбоваться, и, предсказуемо, увидела собственное отражение.
«Ну почему так постоянно получается?» – писала она Шоу. И: «Вряд ли у тебя есть время отвечать из-за требований гиг-экономики и головокружительной суеты столичной жизни. Что ж, а здесь с 1301 года идет дождь». С Поуиса действительно уже неделю приносило дожди: после каждого из желобов закрывающихся магазинов хлестала вода, а освежившиеся галки проводили заседания в невидимом конференц-зале между крышами. Формально лето еще шло, но уже не чувствовалось.
«Не знаю, что и думать о Перл, – призналась она вдруг, словно Шоу сидел с ней в комнате и с ним можно было поговорить. – Я не так уж хорошо здесь обосновалась, как думала. Такое ощущение, будто я еду сразу в противоположных направлениях – прибываю чересчур полноценно, а потом недостаточно».