– Сыграй мне что-нибудь, – попросил Профессор.
– Но… я не умею, – голос Дэвида стал мягким без единого намека на бас и хрипотцу.
– Умеешь. Ты был очень хорошим учеником, мой мальчик. Позволь рукам все сделать за тебя.
Одна нота последовала за другой. Затем третья, четвертая и так далее. Их стройный ряд образовывал грустную мелодию, которая прежде успела так глубоко въесться в душу мальчишки, что осталась там навсегда. Пальцы умело гуляли по двухцветным клавишам, ведя музыку от пролога к кульминации, эхом, отдававшимся от стен дома. С каждым звуком комната менялась, но Дэвид не замечал этого, ведь он следил за руками, жившими своей жизнью. Бежевый узор на коричневых обоях пустился в пляс, извиваясь и перекручиваясь. Линии становились то узкими, то широкими, то исчезали вовсе, пока в какой-то момент узор не разросся по стенам до такой степени, что от коричневого цвета не осталось и следа. Кофейный стеклянный столик поначалу выгнулся вверх, а затем резко осел вниз, сбросив с себя осколками старую поверхность – теперь он был полностью деревянным. По правую руку от Дэвида шторы тоже не теряли времени: им хотелось избавиться от бархатной тяжести, и потому волокна принялись вращаться вокруг своей оси, с каждым оборотом становясь тоньше и прозрачней. Раз, два, три! И вот на окне висит прозрачный кружевной тюль. И только колокольчики продолжали болтаться под потолком, раскачиваясь в разные стороны и дополняя музыку, лившуюся из пианино.
А мальчик все играл и играл на радость своему учителю. Ему не хотелось останавливаться, поскольку впервые за долгие годы он почувствовал себя настоящим и, самое главное, живым. В груди в такт аккордам билось юное сердце, полное сил и надежд, ничем не напоминавшее тот дряхлый кусок плоти, что только и умел с пробуксовывая перегонять густеющую кровь. Как много он забыл! Как много закопал в самом себе! А все ради чего? Он не помнил, но вряд ли оно того стоило. Продолжая рождать музыку, Дэвид почувствовал страх, но совсем не тот, что прежде – он боялся остановиться, так как не хотел снова превратиться в постаревшую версию себя, и потому с новой силой обрушился на инструмент. Ведь, может быть, музыкой он сможет вытравить все то, к чему сейчас испытывал презрение.
– Дэвид, – раздался тихий голос из-за плеча, – хватит, остановись.
Но мальчик не послушал его, а лишь закрыл глаза, чтобы еще дальше отделиться от мерзкой реальности.
– Дэвид, – сухая ладонь Профессора ухватила его за руку, и мечтательный туман рассеялся.
Он перестал играть, несколько секунд посмотрел на дрожащие руки, а затем положил их на колени и перевел дыхание.
– О чем ты думаешь? – поинтересовался старик, которого, впрочем, уже не повернулся бы язык назвать стариком.
– Я думал, что смогу… – признался мальчик.
Хоть память Дэвида и напоминала решето, но теперь он отчетливо понимал, что всю жизнь пытался сбежать от самого себя, а сейчас при помощи музыки, вырывавшейся из недр пианино, хотел вернуться обратно. Глупый парадокс, в котором Дэвид Розен не нравится Дэвиду Розену ни в одной из вариаций. Нет, так дело не пойдет. Сжигая мосты, однажды понимаешь, что мостов больше не осталось. И что тогда? Ничего. Нужно уметь принимать себя таким, какой ты есть, но что если ты не помнишь, какой ты?
– Дэвид, ты хорошо играешь, правда, слишком торопишься и начинаешь выбиваться из ритма.
– Что? – мальчик непонимающе посмотрел на Профессора.
Перед Дэвидом стоял изрядно помолодевший лет на двадцать с лишним мужчина, облаченный в брюки, белую рубашку и черный галстук-бабочку.
– Музыка – это не только ноты и их последовательность. Здесь важна гармония и умение поддерживать нужный темп, – Профессор сопровождал свои слова жестами, словно пытаясь таким образом лучше растолковать мысль. – Ты каждый раз начинаешь хорошо, а затем ускоряешься и ускоряешься, как будто тебя кто-то преследует.
Мысли в голове Дэвида путались: его настоящая личность ускользала от него, подобно желтым крупинкам в песочных часах. В надежде остановить распад он перевел взгляд на диван, где прежде лежал Льюис, но там никого не оказалось, и тогда последняя капля взрослого Дэвида Розена оставила его юную голову.
– Простите, Профессор. Я сильно увлекаюсь. Могу попробовать еще раз? – спросил мальчик своего учителя.
– Конечно, ведь мы здесь именно для этого, – Профессор поправил бабочку и задумался. – Ты начинай, а я пока налью нам по чашке какао. Не против?
– Это было бы здорово!