– Столь же смешно, как и оскорбительно предложение твоё. Зачем соглашаться мне на половину, если во власти моей взять обе? Разве всего одну рыбину брал украдкой прадед твой из лодки рыбацкой соседа своего, когда мог взять он две? Разве не дед твой покупал овцу за монету, чтобы продать её назад втридорога? Не отец ли твой отстроил храм из дерева, но брал за веру серебром и золотом? Не ты ли сейчас делишь мир надвое, чтобы каждой ладонью черпать поровну из частей его? Знаю я, на чём зиждется царство твоё, и противно мне быть князем в таком царстве. Я выстрою своё, и, возведенное на крови и стали, простоит оно дольше всех других, потому что плавит солнце не сталь, но золото. Как глупо было мыслить, что соблазнит меня тусклый самоцвет в руке твоей, когда попираю я ногами горы камней, и каждый из них драгоценен. Купец, ты скупее Жрицы – та предлагала всю себя без остатка, ты же даешь мне половину, стремясь тем самым стать равным мне. Не быть тому! Силен и вынослив слон твой, но прям ты и неуклюж, и помыслы твои читаются легко, как переписанный наново свиток.
И отправился Купец назад, к хранилищам богатств своих, презираемый.
Минула ночь, и в озаренный светом Солнца полдень, дня третьего, явился к лагерю великолепного Полководца знатный Дипломат, Послом Мира и Другом Царей наречённый, Легатом Дружбы и Соединителем Семей прозванный; был он чертами строг и благороден, серая тога обрамляла аристократический стан его, покрывала плечи и гордо поднятую голову; в правой руке своей держал Дипломат цветущую лавровую ветвь, а в левой – письмена хвалебные с одами и гимнами звучными от литераторов и поэтов, искушённых Словом волшебным и лестным; прибыл он на благородном молодом жирафе, крепком поступью, венец из пальмовых листьев и белого золота украшал голову животного сего; диковинно-ветвисты были рога жирафовы, усеяны молодой порослью и обильными розовыми соцветиями, наливными краснобокими яблоками и спелым инжиром были фрукты; и кружил в небе над Дипломатом почтенным кричащий сокол прирученный.
– Артиста слово может сокрушать, а меч солдата – править в мире, – объявил Дипломат Полководцу в приветствии, поведя лавровой ветвью. – Лишь в том вина моя, Меченосец, что не встретился я с тобою в день первый, позволив глупцу и нимфе одурманивать разум твой. Но занят я был тем, чтоб мир в который раз земле сей даровать. Вкуси же трудов моих плоды! Слушай: в блистательном дворце, в чертогах царских, в покоях своих ждет тебя дочь Правителя, чтоб ложе брачное с тобою разделить. Прекрасна телом она, ликом мила, нравом покладиста и словами рассудительна, поступками же добродетельна. Великий Сгаларион, город людей и Богов, достанется тебе кровью малой – то кровь не жителей его и не солдат твоих, а кровь первая на постели супружеской. Взойдешь на царство ты, Полководец, не как тиран и узурпатор, но как муж и защитник, и дети твои воссоединятся узами брака священными с детьми поверженных тобою царей, и род твой, и кровь твоя в торжестве и власти пребудут отныне и до конца дней земных; и город вечный устоит, и битва твоя будет выиграна. Вот предложение тебе моё, обдумай, и пусть ответ твой будет мудрым.
– Предложение твоё щедрее первых двух, бесспорно, – соглашался Полководец. – Но, Дипломат, скажи мне, сколько лет торжествовать династии моей? И дай ей хоть века, хоть тысячелетия, наступит день, и падет она однажды, поверженная и презренная. Ты знаешь, как уста способны осквернять историю, ты знаешь, как капля яда, растворенная в праздничном вине, сжимает горло, и рушится вслед за удушенным Империя его, и ведомо тебе, как смерть к правителям приходит, изнеженным годами мира и блаженства. Своим потомкам не позволю я гнить в бездействия болотах, не дам затупиться их мечам, и не позволю ржавчине изъесть доспехи. Вечен лишь один союз – союз мужчины со сталью, и не ко власти рвусь я, Дипломат, как рвется быстрый сокол твой к пугливой горлице, но к имени бессмертию. Сколь бы не знатен был род, в котором Боги отвели рождение человеку, но имя себе каждый должен выковать сам, из поступков и свершений. Тебе ль не знать судьбы такой, Оратор, младший сын отца своего? Или напомнить следует тебе, что вышел ты с низов, из голода и грязи, хоть путь прокладывал к вершинам не острием клинка, а словом точным и людьми желанным? Соединяя семьи, ты становился выше сам, и властвуешь теперь над ними, и управляешь, как делает то с куклой кукловод. Не царей возводишь ты на трон, но цари возводят на трон тебя. И суть ты соперник мой, а не примиритель. Так далеко ты смотришь, Дипломат, но голова жирафа твоего скрывается в тумане облаков. И приручать тебе, Оратор, соколят, но не орлов, взращенных декадами свободы.
И вернулся в город свой посол, и листья лавра, в руке его увядшие, обвисли нитями оборванными.
И был день четвертый, и навестил порядки боевые, горькими кострами дышавшие, Первый Священник города затаившегося Сгалариона, Пастырь духом нищих и разумом слабых, Утешитель потерявших и потерянных, Поводырь слепых и заблудших, и Причаститель покорных; прибыл он верхом на священной шарлаховой ламе, длиннобородый и почтенный, в куреве ладана благословенного, под песнопения хора отроков юных, за ним следовавших, скромные уборы его были аскетично-белы, как снега севера, и чисты, как предрассветные туманы; и подносил он солдатам, походом утомленным, хлеб ароматный и вино молодое, в ключах ледяных охлажденное, и озарял двумя перстами их – благословением бога своего. И рёк Полководцу он, навстречу ему вышедшему:
– Узри же истинную власть, о Уравнитель Судеб: на коленях стоят люди твои, не пред мечом твоим, но перед словом праведным, склонили головы горячие не в страхе, но в благодарности. Мне то в моем видении велелось свыше: сказал Господь Единый явить тебе, как милость безграничная Его к покорности взывает, как воля Его властна на земле; и вот, ты видишь. В прощении и покаянии Он заключен, но, вездесущий и всесильный, не желает, чтоб ты колено преклонял. Дела твои угодны проведению Его, и в откровениях моих сказал Он, что в тебе признает истинного Сына, ежели град его возлюбленный одаришь ты милосердием и не тронешь ни святынь его, ни жителей. Дай мне ответ, и я, Его наместник полномочный, возложу руки на чело твоё, и помажу тебя семью елеями сакральными на оба царства – земное и небесное – и станут же отныне не кланяться тебе, но преклоняться, и живописцев холсты благословенные запомнят тебя в образе Спасителя нашего, да вознесется имя твоё выше всех других имён, и править будешь ты сердцами и тогда, когда огонь в груди твоей вдруг перестанет трепетать и биться. Ты Богом быть хотел – что ж, Бог согласен быть тобою.
Раздался громом Полководца смех, и молвил он:
– Желанны и исполнены бессмертия соблазном речи твои для уверовавших, лестны они для несведущих мирян и прочих кротких. Но ядом, сладостью своей вино паскудящим, прыщут уста твои, и волчьей пастью оборачиваются, взгляни кто на них сквозь хрустальную призму праведности, тебе чуждой. Что ты пророчишь мне, что обещаешь? Навряд ли сможешь вновь всё сказанное повторить. Из слов твоих вырос песчаный бархан, затмивший горизонты, но из всего обилия песчинок едва ли несколько задержались в сите памяти моей. Пролились ливнем посулы твои, и можно сколь угодно долго переливать их из ведра в ведро – журчать они будут по-разному, но их объемности то журчанье не изменит. Быть может, я прислушался бы к ним, коль не имел бы ничего – так внемлет тишине пещер отшельник, – но не позволит мне так поступить знание того, чем ты живешь и то, чему ты служишь. О Боги! Словно не тебя, Священник, я вижу пред собой, но разом всех троих, что приходили раньше. Под белой мантией твоей – соскабы блуда; воспетая тобою чистота погибла в кельях, где дочери безнравственные той, что оседлала барса, связали её ремнями тугими и искромсали острыми ногтями; свободы птица, какую превозносишь ты в молитвах, сложила крылья, и не поднять их боле – в вине дурманящем они утопли, а груз из злата алтарей и храмов на плечи рухнул, и вниз, ко дну, прочь от небес влечет. И кардинальских пауков твоих я не забыл – их изгонял я неустанно из каждого захваченного города, и рассекал клинком запутанные сети, ими сотканные, но липкую их паутину до сих пор счищаю с сапог, и вот, стою теперь у их гнезда. Невинным агнцем, обагренным кровью, кажется лама твоя; взор её устремлен к облакам, но никогда не стать ей небесным грифоном неуловимым. В гордыне своей почитая из многих лишь одного, ты оскорбляешь само небо, ибо не для одного оно предназначено, а для множества. Поди же прочь! Твои речи полны ортодоксии, и заставляют мой желудок вспомнить, что ел я на обед.
Так и прогнал посла Полководец, и воины его провожали Священника насмешками и плевками от вина приторного. И стали готовиться легионы к атаке, ибо уверился ведший их в том, что не способны жители Сгалариона изменить его решения.
Но шёл по дороге пыльной от мерцающих ворот Сгалариона вечером пятого дня человек, и просил он покорно встречи с Полководцем, Богами коронованным, великим и воинствующим, и назвался он послом, потому исполнили прошение его. Был то Старец презренный, годами странствий согнутый, умудренный сединою, нищий и хромый калека страждущий; так шёл он неспешно, одной рукою схватившись за жердь кривую из горького ореха, путешествиями истертую, с котомкой дырявой на конце её, в другой же руке держал он узду порванную с ослом колченогим, слепым на оба глаза, с боками, старостью избитыми, изъеденными плешью. Ветхое тряпьё, гнилой верёвкой перевязанное, укрывало Старца голову от зноя и ветров сухих, лохмотьями растрёпанными была одежда, и босы ноги. И брёл за Старцем следом пёс беспородный, виляя по песку хвостом облезлым, скорее, по привычке, чем из дружелюбия, задняя лапа его волочилась по земле беспомощно, а кожа на брюхе прохудилась так, что внутренности псовы, синие, болезненные, были видны сквозь полупрозрачный пузырь.
Узрев картину скорбную сию, покинул седло Полководец и сказал:
– Так мне хвалили славный Сгаларион, что я поверил, будто не найти в нём людей, чьи спины изогнулись от нужды, что нет таких, кто каждый день заботами живет о том, как раздобыть себе отсрочку от смерти голодной, и счёл за правду, что грязь и нищета за стенами остались беломраморными. Как райский сад мне город воспевали, и я поверил, что тот сад избавлен каким-то небывалым дивом от червей ничтожных. Ты стар и дряхл, и слеп осёл твой, что не везёт тебя, а ты ведёшь его поводырём, и пёс твой, требухой тряся, марает землю. Выходит, ложью были те слова, что их я слышал ото всех прошедших под аркою ворот? И лгал Правитель, распевая, что рухнет город-сад его в тот самый миг, как я попру его ногами.
– Не мой то город. Не довелось мне в нём родиться, о чём я сожалею слёзно, – молвил Старец. – Я странник перехожий, и землю исходил вокруг так много раз, что чисел не сыскать моим дорогам пройденным, и не упомнить уж, где дом мой, в юности оставленный, в какой он стороне. Но истину скажу: честней Правителя, чем тот, который восседал перед тобой на колеснице из кости драконовой, запряженной лазурным жеребцом шестиногим, каменья драгоценные чеканящим копытами, ни человека нет, ни бога, и город свой он любит крепко, как любит первенца отец. Словам его ты можешь верить безо всяких рассуждений – то не уста его, но сердце говорило.
– Зачем же вышел ты спасать Сгаларион, счастливый город торжеств и ярмарок, где ты чужак?
– Я то искал, что есть достойным быть для Вечности подарком, что, возведённое людьми во славу их, не д
– Но видел ты, старик, коли не слеп, кто приходил ко мне. Неужто Вечности нужны их жизни?
– Нет, не нужны. Отринет она их и скормит Бездне, клубами хаоса бурлящей за Пределом, но будет город жить, когда они уйдут.
– Мне ведом, Старец, тот Предел – за ним сейчас моё терпенье. Не дали ничего мне жители Сгалариона, окромя слов пустых, и легионы мои бьют в щиты, желая славы боя и побед. Ужель не мог достойно поражение принять Правитель, что шлёт он день за днём к моим порядкам словоблудов бесчестных? Не смей же говорить, о таракан, что ты принёс мне ключ от врат! Я не приму его из рук твоих – что будет это за победа? Или, тебя прислав, желает тем Правитель мне нанести пусть не удар, но оскорбленье?