Ревелль

– Можешь идти под моим зонтом, – предложила Лакс.

– Ничего, не растаю. – На перекрестке я остановился и огляделся. – Кроме того, я хочу смотреть по сторонам. Вдруг что-нибудь покажется знакомым.

– Ну и как, кажется?

Ничего. И в то же время всё.

Роджер и Триста считали, что я многое додумываю и фантазирую на пустом месте, но Лакс, кажется, спрашивала из искреннего любопытства.

– Камни на мостовой, – признался я. – Они уложены необычным способом.

– Если сильный дождь совпадет с приливом, – сказала она, бросив взгляд на мостовую, – эти улицы скроются под морской водой и ты ничего не увидишь.

Даже эта особенность казалась мне знакомой. Я подал Лакс руку, чтобы помочь перешагнуть через лужу, но она, ухмыльнувшись точь-в-точь как Роджер, с легкостью перепрыгнула ее сама.

– Что ты помнишь о своей семье?

– Очень мало. – Я обогнул груду разбитого стекла. – С четырех лет до шестнадцати я воспитывался в религиозном приюте для сирот. Святые отцы говорили, что мои родители живы, но бросили меня тут, потому что со мной слишком много хлопот.

Она чуть не споткнулась:

– Кем нужно быть, чтобы сказать такое ребенку?

– Плохим человеком. Поэтому я им не верю.

Мы повернули на юг. Дождь усилился, и Лакс приподняла зонтик повыше, чтобы прикрыть и меня. Я перехватил его, держа так, чтобы на нее не попадало ни капли.

Она украдкой взглянула в мою сторону:

– А что было до приюта?

У меня было много разрозненных воспоминаний – теплое одеяло, которым я накрывался до подбородка, ласковый поцелуй в лобик, но только одно из них было отчетливым.

– Помню, как ждал их. Много лет я был уверен, что родители ищут меня, но не могут найти, потому что я не там, где должен быть. Однажды я сбежал из приюта, хотел вернуться к ним.

Наказание было суровым: несколько месяцев я просидел совершенно один в комнате без окон. Ни гостей. Ни книг. Вообще ничего. «Если хочешь быть один, мы тебе это устроим».

Лакс молчала. Лишь дождь барабанил по зонтику.